— Ушиб тебя Кладов-то? Боль уймется, но вот обидушка на Ваську веки вечные будет в сердце занозиной торчать...
Я рассказал родителям о пьяном Василии и о том, как он меня швырнул лицом о стену. Мать вспылила, схватила зипун:
— Пойду к дяде Герасиму! Я ему на Ваську нажалуюсь!
Отец встал у двери.
— Не выпущу! Какой такой в полночь разговор? Да тебя сейчас заводчиковы собаки разорвут. Ложись спать: утро вечера мудренее, и будет видно, что делать!
Спали или нет мои родители, не знаю. На рассвете дед Герасим сам к нам пожаловал. Поставил на стол бутылку масла и постучал по ней ногтем.
— Это, Анна, тебе! Свеженькое, только-только из-под пресса. Льняное. Иван Ильич, и ты, Анна, не будьте на моего Ваську в обиде. Он, болван, был пьяным и озоровал. Не только Мишку, но и всех клиентов обидел. Сердиться надо на трезвого, а пьяный и дурак — близнецы!
Родители молчали. Герасим просительно продолжал:
— Иван Ильич, голубчик, хотя и через силу, но Христа ради загляни в завод! Помощник тебе будет; ты ему только покажи, что делать, а уж он... Выручи, Иван Ильич, и не только я, но и господа уездные начальники спасибо скажут.
Отец закурил.
— Если ноги будут двигаться, то приду!
Герасим поясно поклонился и ушел. Мать сказала:
— Иван, не ходи! Ни бог, ни начальство, ни добрые люди не осудят: ты же хворый, еле-еле душа в теле!
* * *
Утром мне надо было идти в школу, но меня одолевало любопытство: пойдет отец на завод или нет? Если не пойдет, то кто же будет машину чинить? И вот, когда я так думал, мать зашумела:
— Мишка, ты что же в школу-то не собираешься? Ждешь, когда Ванюха убогий по окну постучит?
— Мне стыдно в школе появиться; у меня же лицо разбито! Скажут, что я с кем-нибудь дрался...
Отец спустил ноги с печи на лесенку и, удерживаясь за печную причелину, отозвался:
— Стыдно не тебе, а Кладову Василию!
Я понял, что в школу придется идти, и потому оделся — и скорее из избы! Бежал и боялся опоздать. В классе ребята на меня только глянули и закричали, засвистели:
— Мишка, у тебя лицо черное, как сковорода!
— Кто это тебя ободрал?
— С кем дрался?
Я хотел ответить, но на пороге показался священник, и все мы сразу точно омертвели. А он скомандовал:
— На молитву! Но молитву читайте мысленно. Про себя. Поняли?
Мы стали читать мысленно, но все равно шевелили губами и чуть пошумливали. Вдруг Андрейка Щицин меня толкнул локтем:
— Мишка, а у меня в башке не молитва!
— А что же? Сено и солома?
— Песни. Лезут в мозги, как черные тараканы... А что если песни нечистый дух нашептывает?
— А ты через левое плечо плюнь — бесу в рыло попадешь!
— Я бы плюнул, да за мной девчонки стоят...
— Тогда молчи, а то батюшка догадается, что у тебя в башке песня и заставит комаринского плясать!
— Не догадается: я пою мысленно!
Но священник догадался.
— Кончайте молитву! Щицин, в следующий раз на молитву становись у классной доски, а то я сейчас так и не понял, молился ты или плясал?
Священник показал на меня пальцем:
— Вот кому надо больше всех молиться! Видите, как его ободрали? А ну, расскажи, с кем ты так и за что царапался?
— Это маслобойщик дядя Вася Кладов стукнул меня лицом об стену...
— Не лги!
Подскочила Устя Паньшина.
— Батюшка, Суетнов не врет: его избил пьяный дядя Вася Кладов!
Священник растерялся, покраснел.
— Такой степенный, уважаемый человек, как Василий Кладов, не мог с мальчишкой драться!
Я начал рассказывать, как изломалась в цехе машина и как бесновался пьяный сын заводчика. Отец Петр отчаянно замахал руками:
— Хва-тит! Так что же завод-то сейчас не работает?
— Стоит. Дедушка Герасим ночью звал моего отца машину чинить...
Священник сновал по классу и приговаривал:
— Ай, какая беда! Ай, беда! Ведь завод-то работает для фронта. Так кто же виноват, что машина сломалась?
Потом он переменил тему:
— В эту зиму мы будем с вами изучать жизнь Иисуса Христа: его рождение, крещение, святые проповеди, совершенные им чудеса, распятие на кресте, воскресение из мертвых и вознесение на небо. Впрочем, об этом я расскажу на следующем уроке, а сейчас мне некогда!..
И священник торопливо ушел.
После уроков я прибежал домой, а отца нет!
— Мам, а где тятька?
— Увезли его...
У меня сердце упало.
— Урядник увез? А за что схватили?
— Не один урядник... Отец на завод не шел, так за ним, словно на широкую масленицу за богатеньким, две тройки прикатили! Сам Герасим Кладов, Зубонос, староста, урядник. Отец на печи лежал, так они его на руках сняли. Герасим юлой кружился и говорил: «Садись, Иван Ильич, в сани — и на завод!» А Зубонос тоже гундосил: «Война идет, и кто ей не помогает, тот враг святой Руси!» Завернули отца в тулуп — и в сани! Вот весь день я и дрожу да за сердце держусь: что там наш кормилец делает? Не полумертвым ли лежит? Взглянуть бы на него, да боюсь урядника: скажет, что не бабье дело в государственные дела нос совать! Иди-ка, сынок, ты! Как отца увидишь, так скорее к нему, а то, чего доброго, Васька опять тебя обидит.