На площадке маслозавода стояли две тройки коней и лениво жевали сено. Людей здесь не было, и я осторожно приоткрыл дверь в цех, проскользнул внутрь его и в углу затаился. Там, где раньше ходили по кругу кони, теперь стояли и дымили папиросками и цигарками Герасим, Василий, Зубонос, сельский староста и урядник. Они смотрели вверх, где на высокой лестнице, приставленной к валу, стоял мой отец. Он по самою бороду был окружен облаками табачного дыма и потому казался плывущим по ночному небу. Вверху же, недалеко от отца, на деревянном зубчатом колесе, точно большая птица, сидел батрак Степан. Тут в цех вошел священник. Он торопливо всех благословил и стал глядеть вверх. Отец скомандовал:
— Степан Лексеич, закрути вон ту гайку, да покрепче!
Этой команды, видимо, все ждали и еще выше задрали головы. В руках Степана замелькал ключ, и отец поднял руку:
— Стой! Конец — делу венец. Слезай, Степан Лексеич! Теперь можно машину пускать...
Отец с большим трудом спустился по лестнице, и Герасим обнял его:
— Спасибо, Иван Ильич! У тебя, голубчик мой, руки из чистого золота и ума — палата!
— Ум, говоришь, есть? А господин Зубонос кричал другое: будто у меня ни ума, ни разума!
Герасим залебезил:
— И-и-и, полно, голубчик, вспоминать, что было! Оно уж прошло и быльем поросло; о нем уже и вспоминать грешно... Теперь нам, после трудов праведных, надо пообедать и пображничать. Нынче как раз сошлись знатные люди и будет у нас настоящая компания!
— Я буду обедать дома...
— Что ж, голубчик, звать можно, а неволить грех. Тогда садись в сани — и лихая тройка тебя живо к дому доставит!
Я отцу шепнул:
— Тять, а тебе что за работу дадут?
Отец смутился:
— Молчит, а спрашивать я не смею...
И вот мы с отцом сели в сани с подрезами, и я почувствовал, что нахожусь на седьмом небе. Еще бы! Первый раз ехать на тройке!
Дорогой я спросил отца:
— Тять, а зачем в цех приходили Зубонос, поп, староста и урядник? К деду Герасиму бражничать?
Ответил Степан:
— Они, парень, заводом-то всей артелью владеют: у каждого на него есть пай, а на паи идут доходы. Этих артельщиков водой не разольешь и палкой не разгонишь: их сам черт своим кушаком связал.
Сказав так, Степан прикрикнул на коней:
— Н-н-о-о! Хапают, жадюги, и все им мало, мало... И куда, скажи, деньги копят? Ну Кладовы-то просто богатые мужики, а поп? Он-то зачем деньги копит? Если с капиталом попадет в рай, то там деньги не нужны: праведников безденежно кормят. Если же черти утащат попа в ад, то там грешников совсем не кормят и пищи купить негде — купцы не торгуют, а в кипящей смоле сидят. Одежи тоже не надо: грешников на сковородах голыми жарят...
Отец рассмеялся:
— Так куда же капитал-то идет? Неужто без дела лежит?
— Нет, не без дела! Капиталы черти собирают и в карты проигрывают!
У нашей избы Степан остановил тройку. Выбежала мать и помогла отцу снять тулуп.
— А я думала, что тебя заводчик-то на пир позовет!
— Звал, да я отказался.
— Почему?
— Ну как я один с богачами за стол сяду? О чем с ними калякать? Если бы вот со Степаном Лексеичем, тогда, конечно, но его Герасим не звал.
Мать пригласила Степана в дом:
— Пойдем к нам обедать! Чем богаты — тем и рады!
— И я был бы рад, но недосуг: сейчас повезу заводчиков в дом Кладовых. Там будет пир на весь майданский мир!
За обедом мать укоряла отца:
— Я же тебе толковала: не ходи на завод, а ты все-таки пошел! Ну ради чего?
— Не пошел бы, да хотелось Зубоносу на язык наступить. Нынче он уж не кричал, что у русских мастеров мало ума...
* * *
Ранним утром меня разбудил отец. Он только что вернулся со двора и стучал замерзшими лаптями.
— Ну и морозище нынче! Ох и лихой! Так жмет да прижимает, что у Тиманковой конюшни два бревна разорвал!
Мать слезла с печи.
— Дед Мороз на реках ледяные мосты мостит и ледяными гвоздями их гвоздит!
Отец прервал ее:
— Ты бы овчишек-то в избу загнала, а то как бы дед Мороз их не загвоздил!