— Знаешь, кто еще стуком разные болезни находит?
— Нет. А кто?
— Фершал и дятел. Один — человека обстукивает, а другой — дерево. Фершал находит боль и ее лечит, а дятел — выдалбливает... Ну а ты, бондарь, нашел у лохани болезнь?
— Надо днище сменить, а обручи и уторы оставить старые: они еще потерпят!
Лицо отца озарилось улыбкой:
— Мать, ты слышишь?
— Слышу, слышу! Чего тут дивиться-то? Мишка потому и научился, что все время около тебя сидит да на твои дела глядит!
Отец наточил бондарный топор, принес из чулана еловые клепки и выкатил на середину избы дубовый чурбак.
— Вот тебе, Мишка, бондарный топор и вытесывай доски. Я хотел сам тесать, да бок еще покалывает...
Бондарный топор был похожим на боевые секиры, которые рисуют в детских книжках. Топор был широк и остер, точно бритва! Я им тесал легко и бойко. В сердце у меня бушевала светлая радость: я не играл, а по-настоящему работал!
Доски я вытесал, а отец их обстругал. К вечеру мы вставили в лохань новое днище. Отец твердил:
— Дело у тебя, Мишка, шло хорошо!
На другой день к нам зачем-то завернул дед Алексей Миклашин, увидел починенную лохань и начал упрашивать отца:
— Иван Ильич, почини бочонок! Хоть сейчас время горестное — военное, но жисть-то не остановишь: она идет и своего просит... Хочу весной родичей да соседей на помочь позвать — со двора на поле навоз вывезти, а по обычаю помощников хмельным угощают... Вот и я заварю полный бочонок бражки — и пусть помощники бражничают!
Отец отказывался, на хворь ссылался:
— Лохань чинил не я, а Мишка, его и проси!
Это было полуправдой, и я устыдился отказать деду.
— Тять, давай починим бочонок! Ведь сам же весной деду поедешь помогать!
Отец залился смехом:
— Ах ты, хитрец-мудрец! Гляди, дядя Алексей, как сын меня подкузьмил! Дескать, самому захочется пображничать. Ну, коли так, неси, дядя Алексей, свою посудину. Мишка ее поглядит, поворожит и от болезни исцелит!
Дедов бочонок мы чинили два дня; отец часто отдыхал и меня уговаривал не горячиться:
— Поспешишь — людей насмешишь!
И вот, когда бочонок был готов и мы с отцом на него любовались, нежданно-негаданно вошла Елизавета Александровна. Мы растерялись, засуетились: куда такую гостью посадить? Ведь не только пол, но и лавки стружкой засыпаны! Отец рукавом рубахи смахнул стружки с лавки:
— Садитесь, Лизавета Лександровна! Изба-то у нас с Мишкой больно плохая: и сами в ней живем и в лютые морозы скотину пускаем обогреваться, и тут же моя мастерская — кадушки делать и чинить... Правда, чинит Мишка, а я еще хвор!
Учительница огляделась.
— Д-а-а-а, изба у вас маленькая и старенькая!..
И она сразу заговорила строгим голосом:
— Ну-с, Миша, ты почему в школу не ходишь? Я думала, что ученик Суетнов болен, пришла навестить, а он, оказывается, здоров и бочки чинит! Иван Ильич, что это значит?
— Ладно, скажу! У моего сына есть имя — Михаил, но священник называет его басурманом и варнаком... Позавчера же ни с того ни с сего он вдруг стал ласковым и сделал Мишку своим помощником: велел ему проповедовать слово божие. Крутят, вертят моим сыном, как куклой, а ведь он человек!
Учительница смутилась:
— Я не хотела, чтобы отец Петр ставил Мишу своим помощником. Об этом священника просил всеми уважаемый Кладов...
— Кладов? Он меня хотел обуздать, да не удалось и теперь хочет из-за угла на сына уздечку накинуть?..
— Сегодня мне сказали, что отец Петр на несколько месяцев уезжает в Нижний Новгород на лечение. Теперь назначен учителем закона божия мамлеевский священник. Это человек добрый, педагог хороший и в помощниках не будет нуждаться. Теперь ты, Миша, можешь спокойно приходить на уроки и дразнить тебя никто не станет!
Отец пожал плечами:
— Нам, что ни поп — все батька! Ладно, Мишка, иди завтра в школу, а то скоро экзамены!
Как Елизавета Александровна сказала, так оно и было: отец Петр уехал лечиться, а вместо него с нами стал заниматься отец Сергий. Он меня в первый же день из помощников уволил...
Приближались экзамены, и мы к ним стали готовиться; подолгу засиживались в школе после уроков: занимались арифметикой, русским языком и разучивали стихотворения. Домой возвращались в вечерние сумерки. В то время в окнах изб мало светило огней и улицы были мрачными, печальными, точно вымершими — и все потому, что шла война! Однажды мы с Федькой Еграновым шли из школы и увидели в окнах нашей избы свет. Это меня встревожило.
— Федька, у нас свет! Уж не беда ли какая? Может, тятька плох?