Уходя, майоры шутливо-озабоченно погрозили пальцем, мол, пейте, да по уму, не по-свински, не позорьте мундир.
Им покивали из-за столиков, покричали весело, подняли ладони, будьте покойны, маху не дадим, ничего с мундиром не случится, нашли, о чем волноваться, нам бы ваши заботы.
Путешествие началось…
Гражданская война, времена, когда еще было неясно, кто победит, — вошь или социализм, штурмы поездов мешочниками…
Атмосфера вокзала в Новосибирске расшевеливала в памяти картины пугающего героического прошлого, военный коммунизм и разруху на транспорте, благоприятствовала щемящему желанию держаться за карман и сжимать чемодан коленями.
Но сквознячок страха быстро проходил, наваждение блекло, устойчивый гул голосов успокаивал.
Только люди и мешки еще некоторое время продолжали удивлять.
Мешки, от чувалов, вмещающих кубометры скарба, до аккуратных котомок с лямками, все волчьего цвета, они лежали на влажном от плевков бетонном полу, были сложены пирамидами на подоконниках высоченных пыльных окон, свешивались сохнувшим бельем с перил, баррикадами громоздились на лестницах. В накуренном полумраке маячили мешковладельцы, много людей, стоящих и ходящих, сидящих на корточках и развалившихся на своих пожитках, спящих сидя или скрючившись на боку, во всепогодных пальто, полушубках и ватниках, в валенках с галошами и недорогих сапогах.
Совсем освоившийся взор мог заметить и чемоданы, чудовищной величины, фибровые или деревянные, обязательно перевязанные веревками.
Посередине, огороженный цепью на столбиках, стоял величественный фикус, видимо, для красоты.
В левом крыле необъятного зала, возле касс, неугомонно репетировалась сцена — обезумевшие пассажиры тонущего лайнера сражаются за место в шлюпке.
Инициативные здоровяки, встав на поставленный на попа чемодан, падали плашмя на головы толпы, пытаясь схватиться руками за решетку кассовых окошек. Головы недружелюбно размыкались, маневр удавался редко, недотянувшийся до окошка, полежав на животе, сползал на прежнее место.
Из-за зеркальных дверей ресторана доносилась наглая, но тихая музыка.
У центрального входа прохаживались несколько молоденьких буряток и якуток, маленького роста, с раскосыми черными глазами, бедновато одетых, в различной степени опьянения. Девушки жалко улыбались, соглашались пойти выпить в подъезд или за штабель деревянных ящиков у магазина. Полная женщина-европейка, в расстегнутой заячьей шубе и с высокой прической, стояла в стороне и посматривала надменно, покручивая ключами на пальце.
Офицеры девяностого мотострелкового полка разбили бивак в правом крыле, поблизости от туалета. Места много, но были и неудобства — густая вонь мочи и бесцеремонные пассажиры, в одиночку и семьями шастающие туда-сюда.
Лейтенанты ждали поезд на Алма-Ату.
Четверо суток пути неблагоприятно отразились на них.
Воняющая потом форма, явно нечищенные сапоги, плохо-выбритые, оплывшие, тусклые лица, глаза, тоскующие по застольным утехам. Хотя многие были пьяны, было видно, что денег у этой компании не густо, а совсем уж потерянный вид некоторых говорил без обиняков — деньги кончились.
Казаков и Батов спали на груде чемоданов, торопящиеся в туалет спотыкались об их ноги.
— Проснись, Вадим! — Горченко сильно потряс Казакова за плечи, а потом стал безжалостно мять ему уши. — Проснись, падаль! Дело, блядь, есть!
Проснувшийся от боли Казаков с силой толкнул Горченко. Тот сел на пол, но быстро поднялся, не обиделся, дело сделано, разбудил.
— Ты прямо прибацанный! — сказал он Казакову. — Смотри сюда. Ты видишь, вон бледная спирохета стоит рядом с Балу? Мы с ним договорились, он купит котел.
Человек, лицом очень похожий на карманника, но в ярком шарфе и полуботинках, смотрел не без интереса, даже с надеждой.
— Ну и хер с ним! Покупает и хорошо, продавай ему часы! А меня зачем разбудил, да еще, блядина, искалечил? — Казаков осторожно щупал опухшие пунцовые уши.
Но не часы Горченко заинтересовали покупателя. Ему их и не предлагали, франта в полуботинках прельстили описанием часов Казакова, плоских, с позолоченными стрелками, редких даже в Европе. Казаков дорожил ими и не скрывал гордости, когда их разглядывали. Нет, замотал он головой, часы эти как память, да и деньги еще есть, рано пока продавать, прибережем на совсем черный день, пытался увильнуть Казаков.
— Да не будь ты жмотярой! Нам еще ехать и ехать! А денег с гулькин хер! Ты похмелиться хочешь? Магазин рядом! Не жмись ты, дембельнешься — другие купишь!