— Дмитрий Васильевич Красиков.
— Только я вам откровенно скажу, Дмитрий Васильевич, это Никитушка имел-то права выговаривать Федору Борисовичу, а не тот ему. Потому что Федор Борисович сам из одной истории выпутается, а в другую снова попадет. И все с женщинами…
Я молча, не перебивая слушал ее исступленный шепот. Неожиданно Терехова умолкла, а через несколько секунд совершенно спокойно сказала:
— Я в своем письме написала, что у Федора Борисовича была женщина, с которой я его видела на вокзале, ну, видела как он ее целовал. Но только мне и другое известно, о чем, может, его благоверная супруга и не догадывается, а вот сынок их покойный мог знать!
— Что вы имеете в виду? – заинтересовался я.
— Такое, понимаете ли, дело вышло, — внезапно сконфузилась Терехова, — примерно полгода назад я брала почту из ящика, а у нас почтовые ящики-то рядом висят — гладышевский и наш — вот повесили когда-то, так и висят. А почтальон у нас сменился. Старая, тетя Маша, на пенсию ушла, заместо нее новую прислали, просто девчонка! Вечно она путаницу вносит. Вы хоть у кого из соседей спросите, подтвердят вам. Значит, взяла я почту: газеты и два письма. Холодно было, я в одном халате, в тапочках на босу ногу… Ну, скорей домой. И сразу за письма. Гляжу, одно Федору Борисовичу адресовано. И сама не пойму, как получилось, но конверт незаклеенный был, честное слово… Я не удержалась и вытащила оттуда письмо. Читаю и глазам своим не верю. Оказывается, есть у Федора Борисовича другая жена, и дочь от него, а он, выходит, много лет от них скрывался. Я уж все подробности не помню… Словом, разыскивала его эта женщина, пока значит, не нашла.
— Адрес женщины вы запомнили? — перебил я Терехову.
— Нет, — огорченным тоном ответила она. — Город, кажется, Кудринск называется… А зовут эту женщину Анастасия… Фамилию, к сожалению тоже не запомнила.
— Почему вы решили, что Никита знал об этой истории?
— Думаю, что знал он! — уверенно заявила Клавдия Потаповна. — Я письмо прочитала и назад его в конверт вложила, а после в гладышевский почтовый ящик бросила. И видела, как Никитушка брал письмецо из ящика. Мог он его прочитать: конверт ведь не заклеен был.
Глаза у Тереховой теперь блестели. Она полностью оправилась от нервного шока, вызванного моим визитом.
— А ту женщину, о которой я написала, Федор Борисович целовал на вокзале, — оживленно продолжала она. — Своими глазами видела. Наверное, после свидания провожал ее. Целовались они — точно вам говорю. Дмитрий Васильевич! Он ее все к себе прижимал, по лицу гладил… Точно говорят седина в бороду, а бес в ребро! Наверное, Никитушка и об этом тоже узнал, вот и… Разве не обидно сыну-малолетке, когда такие вещи про родного отца узнает? Э-эх!
— Насколько я догадываюсь, Клавдия Потаповна, ничего хорошего о Федоре Борисовиче вы сказать не можете? — сощурился я.
— Нет, ничего! Раньше и вправду думала, что он мужчина самостоятельный, порядочный. И человек справедливый. Квартиру нам распорядился выдать. Мой бывший муж у него шофером работал.
— Да, я знаю.
— А из-за чего мы с Василием развелись, это вы тоже знаете? — зло выкрикнула Терехова. — Тоже ведь из-за Гладышева. Да, да! Мой Василий с его секретаршей связался, с Нинкой Доценко. Я так думаю, что Федор свет-Борисович сам с ней сначала всякие шашни имел, а потом, чтоб скрыть их и переправил Нинку моему дураку!
— А какие у вас, собственно, имеются основании утверждать, что Гладышев был в близких отношения с Доценко? — строго спросил я.
— Господи боже мой! — всплеснула руками Терехова. — Это и слепому ясно! Она девка пригожая, гладкая, ничего не скажешь. Без мужика была. А у Федора Борисовича жена в возрасте. Неужель устоит он? Я не маленькая, понимаю, как такие дела варганят. А потом взял и обкрутил моего Васеньку с ней! И ушел мой подлец из дома, бросил жену с сыном. Но Федор Борисович не дурак. Он их обженил, затем Василия с работы из своего треста уволил, чтоб разговоров лишних не было. Только Нинку-то все равно при себе оставил. Что ж он, если честный и принципиальный, и ее не уволил, а? — Лицо Тереховой покрылось красными пятнами, голос звенел. — Вот и получается, что теперь всем хорошо, кроме меня с Колькой, это сын мой от Василия. И никто не придерется. Ну, ничего, всем отольются мои слезы.
Она всхлипнула, забормотала сквозь слезы:
— Я однажды, дело прошлое, выпила малость, чтоб хоть как-то свое бабье горе заглушить, взяла да и позвонила Екатерине Ивановне, жене Гладышева, не назвалась, конечно, и говорю ей, что скурвился, мол, муженек-то ваш со своей секретаршей и другим людям жизнь портит. А она, дура, мне отвечает: “Меня подобные сплетни не интересуют!” И трубку положила. Вог уж дура так дура. Ничего, когда он ее на старости лет бросит, закудахчет, однако поздно будет!