Дж. Т. Лерой
СЕРДЦЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ОМЕРЗИТЕЛЬНО
(рассказы)
Пропажи
Длинные белые зубы высунулись из пасти, точно волчьи клыки. Глаза его были пустыми и неестественно возбужденными, как у психа. Женщина склонилась надо мной с этим чудовищем, сжимающим в лапах морковку, и тоже скалилась, широко и неестественно улыбаясь. Она была похожа на мою приходящую няню, только у этой не было скобок на зубах. Зато та же светлая коса, заплетенная у самого затылка. Она тыкала Багсом Банни мне в нос, суча этой проклятой морковкой, зажатой у него в лапах, точно разделочным ножом. Я ждал, когда же наконец кто-нибудь из социальных работников скажет ей, что Багс Банни мне противопоказан.
— Посмотри, что принесла тебе мамочка.
«Мамочка».
Я произносил это слово как заклинание, выручавшее, когда совсем невмоготу.
— Держи его, крошка, — лезла эта женщина со своим кроликом. Она скалилась все шире, поглядывая при этом на окруживших мою кроватку трех работников службы социального обеспечения, кивая им и поддакивая. Они так же трясли головами и скалились в ответ. И тогда она снова совала мне кролика — казалось, этой пытке не будет конца.
— Я твоя ма-ма. — Глядя на ее красные губы, лоснящиеся помадой, можно было явственно ощутить привкус этого слова во рту: металлический, кислый. Как же я сейчас мучился без нее, без той, что бросила меня им на растерзание.
И пока я глядел в эти пустые лица, склонившиеся над кроваткой, во мне поднимался бесконечный протестующий крик. Там, где-то глубоко внутри, я кричал и взывал к Ее потерянному имени.
В первый день, когда мы приехали в этот дом, я закатил истерику: бросился на пол, крича, чтобы мне вернули мою настоящую маму.
Не обращая внимания, она пошла готовить обед.
— Смотри, «СпагеттиОс».
Я даже не шелохнулся. Заснул прямо на полу. Проснулся в узкой детской кроватке и, увидев перед собой Багса Банни, устроил скандал.
Мне было продемонстрировано еще несколько новых игрушек. Дома они были лучше и в куда большем количестве. Поэтому я повыкидывал все ее подарки за окно.
Когда ко мне подошла одна из социальных работниц, я стал орать так, что меня в конце концов вырвало — прямо на ее темно-синие вышитые туфли.
— Привыкнет, Сара, — сказала она моей новой маме. — Держитесь, милочка, — и похлопала ее по плечу.
На ланч Сара мазала мне бутерброд арахисовым маслом и потемневшим желе. Моя настоящая мама всегда снимала корочку. Я сбросил пластиковую тарелку с Мики-Маусом на пол.
Она развернулась, и рука ее замерла в воздухе, уже готовая отвесить пощечину. Я завопил, она остановилась — рука задрожала, не решаясь ударить и не в силах уступить.
Мы смотрели друг на друга, тяжело дыша. И тут словно что-то пролетело меж нами — и ее лицо стало каменно непроницаемым. Не знаю, что это было, не могу подобрать точного определения.
Стоило мне начать всхлипывать, она хватала джинсовую куртку и уходила. Раньше меня никогда не оставляли одного, даже на пять минут, но я понимал, что в моей жизни произошли перемены, и поэтому истерики не будет.
Добежав до кровати, я зарылся в нее лицом, потом свернулся калачиком и стал ждать, когда же наконец все встанет на свои места.
Пронзительный звонок телефона. В детской темно — ведь у меня теперь нет ночника-динозавра.
— Да, спасибо, слышно хорошо, — услышал я ее спокойный голос. Затем визгливое: — Але? Алле? Да, Джеремая здесь…
Мое сердце учащенно забилось.
— Джеремая, дорогой, ты не спишь? — позвала она, и тень ее метнулась в полуприкрытую дверь.
— Это мама? — заголосил я, путаясь в простынях.
— Да, милый, это твои приемные родители.
Я бросился к телефону.
— Да-да, он здесь.
Я изо всех сил тянулся к телефону.
— Что-о?… — она вдруг нахмурилась.
Я стал прыгать, пытаясь достать до трубки.
— Плохой?.. Ну, не такой уж он… — Она уворачивалась от меня, наматывая на себя черный телефонный шнур.
— Мама! — заорал я, дергая телефонный провод.
— Да… понимаю, — отвечала она, кивая и продолжая отворачиваться. — Ах, вот в чем дело? Ладно, я ему передам.
— Дай мне… мою маму! — завопил я и рванул шнур.
— Так вы не хотите с ним поговорить?
— Папа! — взвыл я и дернул еще сильнее.
Трубка вылетела из ее рук, поскакав по голубому, с искрой, линолеуму, и закатилась под стол. Там она закрутилась как бутылочка, микрофоном кверху. Я прыгнул за ней, скользнув животом по полу, как ушил меня папа, когда мы играли в «брюхобол». Но стоило мне коснуться трубки, как она вылетела из-под стола, увлекаемая за шнур. Сара опять одурачила меня.