При возникновении нового плана мои мать и тетя, как множество праздных женщин, оказались воплощением быстроты. Уже через час после ухода Морни для нас был заказан фиакр и три билета в «Комеди Франсез», куда я отправилась на спектакль с матерью и мадемуазель де Брабанде, в тот день давали «Британика» [12] .
Вот так, весьма странно одетая – полуженщина-полуребенок, в сопровождении, с одной стороны, моей очаровательной матери, с которой раскланивались многие мужчины, с другой – мадемуазель де Брабанде, чьи усы обескураживали сатиров, я поднималась по ступеням «Комеди Франсез». Я пристроилась в первом ряду ложи, мать – справа от меня, а сзади – моя гувернантка, чьи острые колени слегка успокаивали меня через спинку стула. В зале было полно мужчин и женщин, разодетых в самые лучшие свои наряды, сияли люстры, поблескивали монокли и лорнеты, красный цвет кресел казался мне багровым, точно так же, как и загадочный занавес.
Наконец люстры погасли, смолк шепот голосов, и занавес поднялся. Не успела я полюбоваться безобразной декорацией, смесью имитации мрамора и штукатурки, как на сцену вышел Британик. Спектакль начался, и я замерла не дыша, по словам мадемуазель де Брабанде, сидевшей у меня за спиной и следившей за моими реакциями Я застыла неподвижно, рассказывала она мне потом, и ей даже почудилось, будто меня парализовало. Только в самом конце я повернула к ней и к матери залитое слезами лицо, на этот раз слезами безмолвными, «новыми слезами», как заявила мадемуазель де Брабанде. Следует, однако, сказать, что слезы эти были вызваны не только красотой спектакля, стихами Расина или игрой актеров. Со мной произошло другое: едва взорам моим открылась сцена и едва в исполнении актеров прозвучали первые стихи, как у меня появилась несомненная уверенность в том, что моя судьба там, прямо перед глазами, что эта сцена, эти театральные подмостки станут местом моего существования, ареной моей жизни; такая уверенность и очевидность были тем более разительны, что мне это не доставляло особого удовольствия. Я не испытывала ни возбуждения, ни отчаяния. Скорее я претерпевала охватившее меня ощущение, в пятнадцать лет с любопытством созерцая перед собой свою судьбу, твердо определившуюся и неотвратимую. Какие радости или какие трудности пошлет мне впоследствии эта судьба, какие страхи предстоит мне превозмочь, чтобы стать одним из тех странных персонажей в далеком будущем и в свою очередь предстать перед этой безмолвной толпой, алчной и наверняка свирепой, чтобы, развлекая, заставить ее умолкнуть или вызвать слезы? Какой ужас испытаю я там, преодолевая испуг, и какое наслаждение от аплодисментов, какой позор, какой успех и какая опасность подстерегают меня на сцене? Об этом я даже не думала. Меня просто сразила чуть ли не банальная уверенность в том, что моя жизнь, настоящая моя жизнь – именно там.
Обычно это называют предчувствием, но редко в это верят, и если бы сама я этого не испытала, то сегодня не поверила бы. Поэтому и Вас не прошу в это верить. Я наговорила достаточно много глупостей и неправды (вспомним пастуха и волка Лафонтена) и ничуть не удивляюсь тому, что мне не верят, даже когда я говорю правду, особенно когда я говорю правду. Такая уж судьба уготована заведомым лжецам: как правило, в их правду верят не больше, чем в их ложь, когда они лгут.
Мои слезы обеспокоили сопровождавших меня спутниц. Мадемуазель де Брабанде приписала их моей чувствительности, а мать – притворству. Затем играли «Амфитриона» [13] , заинтересовавшего меня куда меньше, но «Британик» буквально потряс меня, и невзгоды бедной Алкмены порой вызывали у меня нервные рыдания, приносившие облегчение. Мой истерический плач был до того отвратительным, что мать, вне себя от ярости из-за привлеченного таким образом внимания, вытащила меня из ложи, хотя я была ни жива ни мертва, усадила в фиакр, а дома уложила в постель. Я чуть ли не с головой закуталась в простыни. И тотчас заснула, оказавшись во власти странного блаженства и величайшего покоя. Отныне я знала, чем буду заниматься в жизни. Я не видела себя окруженной успехом, аплодисментами, цветами. По правде говоря, я ничего себе не представляла, никакие видения не посещали меня во сне. Просто у меня создалось впечатление, будто я сразу определила то, что мучило меня в отрочестве, но бессознательно. И если бы не господин де Морни, возможно, я так никогда и не узнала бы, что это был театр. Словом, я поступила как все талантливые люди: я поставила себе не цель, а диагноз. Я не решила стать актрисой, а обнаружила, что была ею. Все талантливые или гениальные люди скажут Вам, что именно так это и происходит.