— Папочка… — Телевизор прощально вспыхнул, и все погрузилось во тьму, в которой светились лишь оранжевые и голубые индикаторы электроприборов.
Когда она просыпалась, пугаясь мрака, билась и кричала, он, обнимая ее всякий раз, успокаивал:
— Тише, детка, это просто кошмар.
И никогда не кричал на нее, не отчитывал за то, что разбудила среди ночи, не шлепал за то, что обмочилась, не насмехался над тем, что она кричит словно ребенок.
— Папочка успокоит тебя, — говорил он.
С его стороны не было дежурной ласки, с какой оглаживают собаку, он не боялся прикоснуться к ней точно она заразная, не сторонился и не чурался ее, и брал на колени приласкать, а не отшлепать.
Но для этого оставалось только произнести последние слова заклинания.
Потому что она прекрасна.
Потому что она его куколка.
— Люби меня, папочка.
Она обвила себя его руками. Пульт управления упал под ноги. Он смотрел на погасший телевизор. Рука его точно пресс-папье, покоилась на ее талии.
— Мне нужна твоя защита, — шептала она ему прямо в сердце.
— Моя детка, — отвечал он, и руки его начинали скользить по ее телу.
— Сучка неблагодарная!
Вода расплескалась в раковине красивыми розовыми лужицами — как после окраски пасхальных яиц.
Что-то похожее на радиобудильник пролетело по трейлеру, волоча за собой шнур с отодранным штепселем, подобно хвосту кометы. Рядом разбилось окно.
Белый шелк размок и распластался в крашеной воде точно белок яйца, брошенного в горячий бульон.
— Убирайся, гнусный пидор! Я убью тебя, проваливай!
Вещи летали в воздухе и с грохотом разлетались на части.
Пятно в самом центре, как я ее ни тер, светило красным, кровоточащим, немигающим глазом.
— Пусти меня, сукин сын! Я сказала — выпусти!
Я болтал белый шелк в воде, которая розовела от кровоточащего раненого сердца.
— Паскуда!
Туфель отпрыгнул от красного металлического кресла, на котором я стоял.
— Сгинь с глаз моих, предатель!
Она кричала так, что трейлер дребезжал от ее гортанного вопля, точно консервная банка, и осколки только что разбитого окна, торчавшие в раме, трепетали стеклянными лепестками, осыпаясь наружу.
Я сунул руки в холодную воду, успокаивая ее.
Она снова завизжала, но в этот раз приглушенно, зажатым ртом.
Кровавое пятно порицающе и обвиняюще смотрело на меня.
И шелк расходился волнами, как мутно-белая медуза, колебался волнообразно, точно дыша, замирающими волнами в раковине.
— Не зажимай мне рот! — так же глухо прокричала она сквозь его ладонь. Тяжело и учащенно дыша, как за перегородкой, когда они стонали вместе в своей кровати. Я повернулся.
Побагровевшее лицо уже не было зажато ладонью, ее волосы потемнели от пота и казались сейчас каштановыми, намокшие пряди путались в его курчавой черной бороде. Брови ее забавно подпрыгивали, словно жили самостоятельной жизнью. Она изворачивалась в его объятиях. Заметив, что я обернулся, она сжала кулаки, продолжая извиваться с заметно возросшим усилием. Он смущенно посмотрел на меня: казалось, он держит в руках дикое животное, которое поймал, но не знает, как укротить и что делать дальше.
— Лучше выйди, — предупредил он, но смотрел при этом на нее.
— Я еще не отмыл пятно, — шепотом ответил я.
— Лучше уходи, — повторил он глухим усталым голосом, не выпуская Сару, впиваясь в нее пальцами так, что белела кожа на руках и лице.
Спрыгнув со стула, я забрался под раковину за священным белым сосудом.
— Сейчас все будет в порядке, — сказал я как фокусник, готовый удивить зрителей. Забравшись снова на стул, я осторожно вылил полгаллона магической жидкости в воду. Ее горький запах вселял в душу уверенность. Очиститель воистину святая вода, и я знал — спасение близко.
— Это поможет твоему спасению, — она держала меня за правое запястье. В другой ее руке был большой керамический кувшин, наполненный чистейшей субстанцией, прозрачной, как жидкое стекло. — Забыл, чему тебя учили? Она кивнула утвердительно, я — отрицательно замотал головой в ответ. — Хотя бы этому-то твоя мать должна была научить тебя, — пробрюзжала она, выпустив мою руку и устанавливая кувшин на деревянную полку рядом с большой фарфоровой ванной на ножках в виде громадных львиных лап.
— Простите, мадам, я сожалею, — шепотом отвечал я, ощущая, как слюни вперемешку с соплями текут с подбородка. Я не вытирал их, боясь шелохнуться.
— Уверена, что ты еще больше пожалеешь, Джеремая.
Она склонилась над ванной, и передо мной оказался ее затылок. Волосы ржаного цвета, как у мамы, собраны в тугой пучок. На округлом лице собрались капельки пара, такие же, как на ее серебряном крестике.
— Я очень сожалею и раскаиваюсь, мадам, — я шмыгнул носом, старясь не раскачивать рукой, стоя по струнке. Я выдавливал из себя боль и не позволял слезам струиться из глаз, усиленно моргая.
— Теперь мне ясно, почему она тебя бросила. Сара ничем не лучше — дьявол взывает к вам обоим, — сказала она, обращаясь к встающему из ванны пару, то и дело проверяя бурлящую воду рукой. — Нельзя позволять себе грязных искушений, — говорила она над обжигающим водоворотом.
— Да, мадам.
Я шмыгнул носом, втягивая сопли. Каждый раз, как она поворачивалась, сердце мое сжималось, я узнавал в ней маму, ее черты напоминали о ней, только более грубые и утонувшие в морщинах.
— Надеюсь, ты не испытываешь жалости к себе, — погрозила она пальцем.
Я закрутил головой и снова посмотрел на босые ступни. Я только что прибыл к бабушке с дедушкой, куда всего час назад доставили меня социальные работники. Меня забрали из дома последних моих опекунов — и тут служба соцобеспечения узнала о существовании деда с бабкой. Мне там, на старом месте, понравилось: у опекунов был ручной поросенок, который всегда подбегал, стоило выйти во двор, и тыкался в меня пятачком, хрюкал и просил почесать за ухом. Но мой отец-опекун обнаружил во мне зло: он с воплем требовал, чтобы я надел трусы и вел себя прилично. Я пытался объяснить, что все в порядке, сел к нему на колени, но он оттолкнул меня, да так, что я упал. Я знал, что если он сунет в меня свою штуку, то разрешит мне остаться и не станет выбрасывать на улицу. Я просто пытался с ним поладить. Он стал орать на свою жену, требуя вызвать службу социальной помощи. И вот я стоял в чем мать родила перед родной бабкой, удерживая правую руку от прикосновения к телу и всех возможных злых деяний.
— Это сгорит дотла, Джеремая. — Губы ее, полные, выпуклые, как у мамы, скривились. — Но куда более страшный адский огонь пожрет тебя, если не спасти твою душу сейчас, немедленно.
Я старался держать правую руку подальше, точно протухшую рыбу.
Она скрутила крышку с керамического сосуда. Крепкий запах хлорки заполнил ванную, смешиваясь с паром. Я глубоко вдыхал полной грудью запах лета и бассейна, тепло охватывало меня, распространяясь по всему телу.
— Джеремая!
Я открыл глаза, она оторвала мою левую руку, прикрывавшую пах, и дернула по направлению к ванне.
— Тебя снова надо пороть? Мне позвать его?
Я только моргал, весь дрожа.
— Или ты не чувствуешь, как зло вползает в тебя? Ты не хочешь бороться с ним?
Я отвечал немым взглядом, полным муки и раскаяния.
— Мама. Я хочу маму, — вырвалось из меня словно стон. И слезы хлынули таким потоком, что даже дыхание остановилось. Вздохнув, она вылила содержимое сосуда в ванну и взболтала рукой.
— Она тебя бросила, потому что больше не в силах была с тобой справиться. — Бабушка отерла взмокший лоб. — Если перестанешь творить зло, угождать дьяволу, думаю, она вернется.
— Значит, она заберет меня?
— Да.
— Как в прошлый раз?
— Да.
— Но я же опять натворил плохое.
— Крепись, Джеремая. Надо быть крепким — и зло к тебе не пристанет. Ну, давай, полезай.
— Ванна слишком высокая, не дотянуться.
Она со вздохом подсадила меня. Я отдернул ногу: