Дыхание Джексона словно рой москитов назойливо гудело в ухе.
— Ты моя куколка, моя сладкая девочка, моя крошка, — и так далее, задыхаясь, сообщал он мне каждую минуту.
Его руки быстро скользили вверх-вниз по белой куколке, точно собака, лихорадочно роющая лапой в мусоре. Он покрывал мое лицо жесткими жадными поцелуями, обволакивал меня пивными испарениями. Он снял меня с коленей, мои руки обвили его шею. Он перенес меня за перегородку на их кровать.
— Ты моя крошка…
— Я хорошенькая?
— М-хм. — Джексон рухнул рядом, звякнув молнией оранжевого комбинезона, словно единым махом разорвав его на груди. Его руки завозились в темноте, и я услышал, как хлопнула резинка трусов.
— Готова? Папочка идет к тебе. — Он стал снимать мои руки с шеи.
— Не-ет!
— Ты же задушишь меня, куколка, ты задушишь папочку.
— Я твоя куколка?
— Ну, конечно, детка, расслабься. Я тебя немного смажу.
Я почувствовал, как его палец лезет под трусы. На потолке двигалась тень его гигантской головы.
— Расслабься, детка.
Борода его царапнула меня по носу, словно еловая ветвь. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Он кряхтел над моим ухом. Боль была невыносимая. После ковбоя меня зашивали на операционном столе.
Он плакал, могу поклясться. Между вздохами и стонами. И мир расплывался передо мной от его слез, которые падали на мое лицо.
Мне хотелось сказать ему многое. Что я хочу остаться с ним навсегда, и чтобы он доверял мне все свои секреты, как маме, а я мог лежать у них на руках, заползать к ним в постель, смеяться и засыпать мертвым сном. Но ничего этого я не добился.
И вот я стоял в ванной и разглядывал пятно на самом видном месте ее белых кружевных трусиков, которые она ему заказала из этого треклятого магазина нижнего белья.
Потом он натянул их на меня снова. Как оказалось, несколько преждевременно. Он ничего не сказал, я тоже.
— Теперь она бросит меня, — повторял я вслух, стараясь не расплакаться.
Он включил телевизор и хлопнул очередной банкой пива. Красное пятно упрямо маячило передо мной, не желая исчезать. Эти трусики она всегда стирала сама, вывешивая на двери душевой кабинки. У нее тоже были кровотечения: из-за мужиков — из-за их, а также моих дурных мыслей.
Она вернулась домой после вечерней смены и увидела меня в своей ночнушке — как две капли воды похожего на нее. Я стоял над раковиной на красном металлическом стуле и пытался отстирать пятно с ее любимых трусиков.
Джексона она застала спящим рядом с таким же непристойно красным пятном на белом покрывале, которое мы умыкнули из гостиницы.
Она завопила так, что Джексон вскочил и с перепугу тоже заорал благим матом.
Она кричала, что он водит ее за нос. Что он трахается с кем попадя за ее спиной, пока она на работе. И больше всего она взбеленилась на то, что он позволил мне надеть тряпки, которые сам купил ей, — и теперь они пропали.
Теперь она непременно убьет меня.
Убить — это еще не самое худшее, что может произойти в жизни.
Я посветил фонариком на рыженького мальчугана, свет упал на его веснушчатое лицо. Он по-прежнему призывно махал рукой, словно уверяя, что все нормально и все у нас сложится.
По пути в больницу мы репетировали разговор с доктором. Мама не повезла меня в местную клинику — вместо этого мы пустились в долгий путь, в захолустную амбулаторию где-то в горах Вирджинии, где работали доктора, не любившие бумажной волокиты.
— Ну, рассказывай, как это тебя угораздило? — тоном экзаменатора спрашивала она меня, с сигаретой в руке, руль в другой, не сводя взгляда с шоссе, лишь изредка поворачивая голову, чтобы выпустить дым в окно.
— Я сам, — пробормотал я, чувствуя резь в желудке. Я сглотнул.
— Что — сам? Громче говори, громче! И глядеть им в глаза, понял? — Она заткнула выпавшую из прически прядь и чуть не прижгла себе ухо сигаретой.
Я согласно кивнул.
— Так что, говоришь, с тобой стряслось? — спросила она строгим тоном, каким, по ее мнению, должны разговаривать детские врачи.
— Я сам расковырял, — громче отвечал я, уставившись в ветровое стекло, заляпанное таранившими его насекомыми. Оно смотрело на меня, словно беспощадный лик инквизитора, ведущего допрос.
— Во-от, — поощрила она. — Ну, рассказывай дальше. Может, кто из детей тебя обидел или издевался? — Глаза ее несколько опухли, но свежий макияж успешно прикрывал следы усталости.
Выпуклые губы, лоснящиеся от помады, сомкнулись на сигарете.
У нее были серьги из волшебных камушков, с крестами. Слезы ангелов по умершему Иисусу. Джексон купил их в сувенирной лавке в Парке Чудесных Камней.
— Ну так что, обижал тебя кто-нибудь из детей? — Она сжала рукой мое бедро, чтобы привлечь внимание.
— Нет-нет, мадам или… — я напряженно уставился вперед.
— Или сэр.
Я бросил в нее взгляд. Она благосклонно кивнула: «продолжай».
— Я это сам, сэр или мадам.
— Говори громче.
Я повторил громче.
— И зачем было заниматься такой ерундой? — Она выругалась — врач бы такое точно не сказал.
Я посмотрел в ее сторону: она дымила как паровоз, не сводя глаз с шоссе.
— Почему молчим?
— Дело в том, что я хотел стать девочкой, — пробормотал я.
— Нет, нет, нет. Так не пойдет. — Она ударила кулаком по баранке. — Этого ты говорить не должен ни в коем случае. Хочешь, чтобы тебя арестовали или упекли в сумасшедший дом? — Она выпустила тугую струю дыма в ветровое стекло. — Может, тебе захотелось в кутузку?
— Нет, — еле слышно выдавил я.
— Что-что?
— Нет, мадам.
— Если не будешь грубить, они сразу поймут, что я хорошо тебя воспитала, понимаешь?
— Да, мадам.
— Так, и зачем ты все-таки… — продолжила она врачебный допрос, — так надругался над собой?
— Потому что хотел больше узнать о себе, — вырвалось у меня.
— Что ты хотел узнать?
У меня не было ответа.
— А? Нет, все-таки придется подержать тебя некоторое время в психушке.
— Постой!
— Что такое? — Она повернула руль вправо, причаливая к обочине.
Я выскочил из машины — меня вывернуло наизнанку — прямо в зеленый мрак плюща, растущего вдоль черной асфальтовой дороги.
Но в желудке уже ничего не было.
— Ну, ты готов? — нетерпеливо позвала она из машины.
Когда все уже было позади, седовласая фельдшерица, погрозив пальцем, сказала, да так громко, чтобы все слышали в приемной, чтобы я больше такими глупостями не занимался. Она дала нам две оранжевые бутылочки. В одной были таблетки, чтобы швы не загноились, в другой содержалось обезболивающее, снимавшее зуд. Фельдшерица дала мне таблетку из второй бутылочки, а когда мы сели в машину, мама проглотила оттуда еще две.
По пути домой мы не обмолвились ни словом. Кажется, я успел заснуть и продремать часть пути, потому что проснулся в постели под одеялами. Интересно, гадал я, это мама или Джексон перенесли меня сюда. Потерев лоб, я посмотрел, не осталось ли следов помады — вдруг она поцеловала меня на ночь? Помады не было. Наверное, стерлась о подушку.
Рядом лежал розовый плюшевый мишка, подарок Джексона. Маме он подарил такого же, только побольше: он выиграл медведей на аттракционах в парке развлечений. Днем большой медведь сидел у них на кровати, а на ночь его сбрасывали на пол — для него не хватало места.
Они боролись друг с другом.
— Ну, пожалуйста, куколка, — заклинал он.
— Меня тошнит от тебя, — отбрыкивалась она.
— Я очень, очень раскаиваюсь, куколка.
— Отвяжись.
И так далее, в таком духе.
Дотянувшись до подоконника, я достал самый лучший камешек — «ангельскую слезку», которую мне удалось найти в Парке Чудесных Камней.
— Посмотри, что я принес тебе, милая. — Голос его звучал с надрывом, будто он вот-вот расплачется. Я знал, что это бесполезно. Она бросит его — потому что уже пришла к такому решению, и теперь никакая сила на свете и никакие подарки не остановят ее. Сжав камушек в кулаке, я загадал желание — чтобы она забрала меня с собой.