Не знаю, как долго продолжался этот пир, пока я не заметил, что она стоит за спиной и наблюдает за мной. Все, о чем я сейчас думал, — это еда. Остальной мир для меня исчез. Сытный запах жратвы отделил меня своей стеной от остального мира, и я не мог им надышаться, едва переводя дыхание. Я уже не думал о том, что все эти объедки отравлены, так же как и остальная еда из магазинов. Хотя мне грозила верная смерть.
Она улыбкой встретила мой взгляд. Но ничего хорошего такая улыбка не предвещала. Улыбка стала еще шире, когда я уронил рыхлую кашицу, что была у меня в руке, обратно в контейнер.
— Искушение, — произнесла она довольно спокойно. — Ты не выдержал искушения.
Я сглотнул то, что застряло во рту, и попытался ответить, но только засипел.
— Что бы ты без меня делал, — сказала она, отходя от контейнера.
Я метнулся за ней к машине, трясущимися руками вытирая рот. Она зашла вперед и распахнула предо мной дверцу со стороны пассажирского сиденья.
— Прости.
— Ты отравлен, — произнесла она как приговор. — Ты слаб и впал в искушение… Теперь тебя ждет смерть.
Сальный аромат пропитал мои джинсы и майку, затягивая меня пленкой, сквозь которую было трудно дышать. В глазах наливались слезы, и все поплыло передо мной. Я быстро вытерся, надеясь, что они останутся незамеченными: от слез было бы только хуже.
— Я не хочу умирать, — шептал я. — Пожалуйста… У нас же есть противоядие?
Схватившись за живот, я чувствовал нарастающую боль.
— Ты вкусил яда, — несколько раз повторила она нараспев. Улыбка стала широкой и зловещей. Слезы градом покатились из моих глаз. Я уставился в пол машины, чтобы хоть как-то совладать с ними.
— Ты вкусил яда, — продолжала повторять она, будто дразнила. Паника, закипающая внутри, и ее злорадная ухмылка — сверкающие в смутном свете фонаря зубы — вселяли ужас.
— Если я умру, то кто же будет присматривать за стенами? — Голосом как можно более спокойным произнес я.
Рот ее медленно закрылся.
— Если я умру, кто предупредит тебя, что земля треснула и поглотила машину? — Я услышал, как она сглотнула ком в горле.
— Если я умру, то кто успеет уничтожить уголь огнем?
Ничего не ответив, она только развернулась на сиденье и безмолвно уставилась в сторону разинувшего пасть мусорного контейнера.
Через несколько минут она потянулась под сиденье и достала маленькую пластиковую бутылочку. Я нетерпеливо смотрел, как она свинчивает крышку. Руки у меня дрожали, наверное, от яда, который уже начал постепенно убивать меня, и я едва держал бутылочку. Я понюхал: приторно-вишневый аромат был запахом надежды. Мы купили эту бутылочку в аптеке с двигающимися стенами.
Теперь, на случай отравления, у нас было противоядие.
Стоила такая штука кучу денег, так что у нас осталось только на шестибаночную упаковку «Кэнада Драй» — бутылки брать нельзя, в них содержится отрава. Даже когда я принес пустые банки в обмен, на «Принглз» все равно не хватало.
Но голод полезен — он очищает и сохраняет тебя от зла.
— Отпей, — сказала она.
Я всосал бурый сироп, отдающий горечью и сладостью одновременно.
— Не весь! — воскликнула она, вырывая у меня лекарство. — Только вчера купили — и уже половины нет. — Она подняла бутылочку и посмотрела на просвет, сколько осталось.
В этот момент я прочитал белые рубленые буквы на этикетке.
— Думаешь, этого хватит? — спросил я с надеждой.
— Хватит. Ты и так почти все высосал!
— Лекарство подействует?
— Еще как, — откликнулась она, засовывая противоядие подальше под сиденье.
— Спасибо, мадам, — произнес я с искренней признательностью, сыто откидываясь на сиденье. Втайне ощущая тепло и сытость, залакированную сверху сиропом, и тихо радуясь, каким легким и приятным оказалось противоядие.
Она подняла спинку моего сиденья.
— Погоди, еще только началось. Яд сражается за твою жизнь.
— Ладно, — произнес я, погружаясь в смутные грезы о других мусорных контейнерах, которые встретятся на нашем пути, и о сладком вишневом противоядии, которое буду тайком покупать на деньги, вырученные за пустые бутылки. Больше никаких «Принглз» и «Кэнада Драй»: все, что надо теперь искать в супермаркете, — это коричневая бутылочка с зеленой этикеткой и белым клеймом. Сладкое, как тянучки, мое противоядие: «Ипекакуана» — имя ему.
Сон мой был довольно краток: яростный позыв рвоты вырвал меня из небытия. Из меня хлынул целый фонтан, ударив в ветровое стекло. За первым позывом тут же последовал второй, и непереваренные объедки полетели на торпеду. Мать с воплем вытолкала меня за дверь. Я вывалился на асфальт парковки, судорожно хватаясь за живот и продолжая блевать. Не успевал я перевести дыхание, как меня рвало с новой силой, объедки забили нос, наполнив его обжигающей кислотой желудочного сока.
Она высилась надо мной, надсадно крича. Я плохо слышал из-за непрерывного стука в висках и неукротимых спазмов. Она кричала о машине, о том, что уголь накажет меня, о грязи, ужасающей грязи, которую я развел в машине.
Я задыхался, хватая воздух ртом. Я потянулся к ее калоше, но она отставила ногу, не прекращая кричать на меня. Я дернулся еще раз — и все потемнело передо мной.
Я вступил в Эпоху Черного Угля.
Небольшая угольная печка в углу лачуги, снимаемой за семьдесят пять долларов в месяц на окраине городка в Западной Вирджинии. Дом без электричества, с ручной водокачкой, из которой можно набрать ржавой воды.
Зато у меня был портативный телевизор на батарейках, отданный мне в безраздельное пользование Честером. Честер женился на моей маме два дня спустя после того как они встретились в городском бильярд-холле. Я крутил телик день и ночь. Честер только покупал мне новые батарейки каждую неделю.
Они все время пропадали в подвале: Честер с мамой и его друзья, приезжавшие на мотоциклах. Мне было строго-настрого запрещено появляться там, в таинственном подвале, куда вели скрипучие ступени. Даже близкое появление возле дверей было чревато трепкой. Мне уже досталось от Честера только за то, что я потрогал навесной замок, думая, они ушли, но даже после взбучки любопытство оказалось сильнее страха. Я то и дело сбегал вниз и дергал за висячий на скобах замок, пытаясь подсмотреть сквозь щель, что за тайна скрывается в подвале.
Мать почти не разговаривала со мной. Глаза ее, как и у Честера, были красными, с багровыми мешками век — будто кто-то долго чертил там карандашом для губ. Лежа на животе, на грязно-желтом коврике, я смотрел телевизор, краем глаза наблюдая, как мама расхаживает по гостиной. Она нетерпеливо вышагивала взад-вперед и как будто все время жевала, хотя во рту у нее при этом ничего не было.
На все вопросы она отвечала одинаково отстраненным «А?».
Честер всегда приносил мне обед в заморозке и сухой завтрак из гастронома, который они проезжали по пути домой. Он будил меня в четыре-пять часов утра, забрасывал уголь в печку и помещал мой жестяной поднос на небольшую полочку над углями. Примерно через полчаса разогревалось достаточно, чтобы я с волчьим аппетитом пожирал принесенное, во время просмотра утренней порции мультфильмов. Хлопья съедались потом.
Мама держалась от печки подальше. Она вообще сторонилась угля. Когда уголь кончался, Честер приносил еще порцию из подвала, где, похоже, хранился нескончаемый запас.
— Вот тебе уголька, — говорил он вполшепота, так чтобы мама не слышала, и бросал в черную квадратную печь. Его заплывшие красным глаза беспокойно двигались.
Честер возвращался из подвала постоянно возбужденный. Он, как мама, мерил комнату шагами, его длинное тело сутулилось под весом плеч и головы, проходя черным облаком по ухмыляющимся лицам моделей с журнальных обложек и гоночных машин, расклеенных по обоям жившим здесь в незапамятные времена фанатом.