Я сидел на водительском месте, вцепившись в руль и раскачиваясь. Между приступами мне удавалось поднять голову, и вдруг я увидел, как она заходит в «Король Гамбургеров». Черные волосы скрывали ее лицо, отражаясь радужным утренним светом. Черный металлически блестящий плащ облегал ее тело, и ботинки на толстой подошве чуть не слетали при каждом шаге.
Распахнув дверь, я побежал вдогонку, чувствуя, как желудок подступает к горлу. Открыв стеклянную дверь, я торопливо прошел мимо детей в картонных коронах, восседавших за столами со своими родителями, как маленькие короли. Женщина в черном сидела в самом углу ресторана. Я услышал, как она заказывает две жареные французские палочки.
— Яд! Это яд! — закричал я между приступами рвоты. Я схватил ее за плащ, уже не черный в неоновом освещении, и рухнул на кафельный пол.
Лицо незнакомки, которую я ошибочно принял за мать, нависло надо мной. Она звала на помощь. Опустившись на колени, она подложила мне что-то под голову, кажется, свернутую кофту. Подняв руку из последних сил я бил ее, как бил по телевизору, чтобы перестала прыгать картинка, надеясь, что неверное изображение сейчас же изменится на глазах. Кто-то перехватил и остановил мою руку. Незнакомые лица окружили меня со всех сторон, и я провалился в успокаивающее небытие.
Честер так и не узнал о моей экскурсии в подвал: Бадди сказал, что это он спускался вниз, чтобы притащить мне уголька, и случайно рассыпал.
Эта куча угля постоянно будоражила маму. Она досталась ей вместе с домом. Пока уголь отлеживался в углу, прикрытый мешковиной, она еще могла не обращать на него внимания: но теперь он стал двигаться и хуже того — кровоточить. Никто не мог найти разумного объяснения происходящему. Честер сказал, что это обман зрения, игра света, но маму это не разубедило. Она видела раздробленный уголь с порочной кровавой сердцевиной.
Она знала, и я знал. Нам обоим было понятно, что это значит. Это было возмездие. Даже когда Честер и все остальные, включая Бадди, перетаскали уголь из подвала, все равно это место осталось проклятым. Пусть угол, в котором он лежал, и цементный пол был вытерт отбеливателем, что мама заставила сделать Честера, — даже это не могло устранить проклятия.
Теперь мама почти не заглядывала в подвал. Она расхаживала по комнате и курила, резкими движениями марионетки прикладывая сигарету к губам и торопливо разговаривала сама с собой. Честер стал давать ей специальные витамины, чтобы она успокоилась и пришла в чувство.
Они с Честером убрали плиту. У меня как камень с души свалился. Но уголь выжидал, замышляя, как он сожжет меня заживо. Я носил в кармане маленький уголек, осиротевший по моей милости, как заложника.
И этот день пришел.
Я подпрыгнул, когда раздался взрыв снизу — под ногами — судя по всему, что-то произошло в подвале. Но что — это мы сообразили только потом. Не могу сказать, что это меня удивило или застало врасплох. Казалось, все ожидали, что это когда-нибудь неминуемо случится. Мамы не было в этот момент на кухне, которую отделяла от подвала только стена, а я как раз шел открыть ей банку пива — у нее слишком сильно тряслись руки, чтобы сделать это самостоятельно.
— Это «кристалл», — сказала она с нервным смехом. Я спросил, как пепельницы могут взрываться, но она будто не слышала меня или вообще не замечала моего присутствия.
Вообще-то я был рад такому исходу. Тому, что все наконец кончилось. Потом я заметил, что она наблюдает за мной сквозь тучи едкого дыма, не спуская с меня глаз и меряя шагами комнату. Я приглушил телевизор, однако она так ничего и не сказала, только наблюдала за мной, почти не мигая. Она давала мне мелкие поручения: например, принести бутылку вина из бара, когда она сидела на качелях, устроенных из подвешенной на цепях автомобильной покрьппки. Если я делал что-то не так, например, ронял бутылку с вином, которая разбивалась об пол, она не говорила ни слова, даже не шевельнувшись, и Честеру не рассказывала о том, что произошло. Подобрав зеленый бутылочный осколок, я водил им по животу, пока не заструилась кровь — я делал это просто в возмещение ущерба.
Когда она была в истерике, ее успокаивал Честер. Теперь она в него бросала туфли, называя «тупой сукой», потому что он изготовил так мало «кристалла». Он, как и я, не прикрывался, просто уходил в подвал. Впрочем, она не угрожала уйти от него. Никогда не говорила: «Иди к черту, все кончено». И все реже выезжала в город. Оставалась со мной наверху, расхаживая по комнатам или сидя на качелях, бормоча что-то невнятное, и, казалось, чего-то выжидая.
И я следом за ней переключился на особую диету, состоявшую из одних «Принглз» и имбирного эля «Кэнада Драй». Теперь, когда Бадди притаскивал мне под майкой гостинец, я только мотал головой, отказываясь от угощения, и вскоре он перестал приносить хлопья. Мы с мамой смотрели, как Честер с остальными поглощают чизбургеры, пытаясь спрятать набитые сумки от ее больших постоянно расширенных глаз.
— Яд, — шипела она.
Мы были всего в десяти футах от лестницы, ведущей в погреб, когда прогремел взрыв. Пол под нами подпрыгнул, грохнул и взревел, как река над водопадом. Затем последовала серия хлопков, напоминающих праздничный салют. Бадди выбежал первым, весь с головы до ног охваченный огнем, точно каскадер в опасном трюке. За ним еще кто-то из парней Честера, которого я даже не знал по имени, тоже полыхающий как факел, с воплем выскочил из дома.
Я увидел, как мама невольно улыбнулась, и сразу понял все. Она не сводила с меня взгляда, пока внизу под нами короткими хлопками взрывались стекла. Длинный язык пламени пробился сквозь пол прямо перед нами. Я пошел за ней, когда она устремилась к выходу.
Еще какой-то незнакомый мне человек катался в желтой грязи, взывая о помощи. Бадди не было видно. Мама направилась к машине, которая была когда-то нашей, а затем отошла Честеру. Он превратил разбитую «тойоту терсел», которую всучил маме торговец подержанной автотехникой, в навороченную японскую супертачку, на которой можно было «сделать» патрульную машину любого шерифа. И даже намалевал на ней рисунок — огненного демона — красный был его любимым цветом.
Она села и открыла мне дверцу. Не успел я залезть, как из подвала, спотыкаясь, вышел еще один человек. Я захлопнул дверь и заткнул кнопку блокиратора. Он ходил кругами, наверное, ничего уже не видя, весь охваченный пламенем. Мама завела машину. Прозвучал еще один взрыв — маленькие оранжевые язычки заплясали за окнами.
Горящий человек махал руками, словно отбиваясь от роя диких пчел. Мама дала задний ход, и человек вдруг обернулся и бросился к нам: лица его невозможно было узнать: обгоревшая кожа слетала с него точно осенняя листва. Лишь голубые глаза светились на обожженном почерневшем лице: они казались неестественно выпученными, потому что веки, должно быть, спеклись от ожога.
Он размахивал страшными розовато-обугленными руками, пустившись за нами вдогонку. Колеса забуксовали в жидкой грязи — и наконец автомобиль рванул вперед и едва не сшиб его.
Мы стали выезжать на шоссе, оставив его далеко позади. Обернувшись, я посмотрел на него, бегущего следом. Теперь это снова наша с мамой машина, как было всегда, как должно быть. Я еще несколько раз оглядывался на Честера, который оставил попытки догнать своего красного демона и просто стоял и выл посреди дороги.
Сперва я решил, что это мамин голос носится в воздухе где-то рядом.
— Наконец. Кажется, он стал приходить в чувство. — Открыв глаза, я подвигал зрачками в поисках ее, но от ярких ламп все расплывалось, и я видел только обведенный светом женский силуэт у изножия моей кровати. Я открыл рот, собираясь что-то сказать, но горло распухло и нещадно саднило.
— Лежи спокойно, все в порядке, — сказала женщина голосом, похожим на мамин, и в то же время каким-то другим. — Ты отравился. Сначала закачал в себя столько яду, а теперь думаешь так быстро вскочить с кровати? Так не бывает. Ай-яй-яй, — укоризненно пропела она и зацокала языком.