Она встала, пьяно раскачиваясь над кроватью.
— Я учила стихи, псалмы, целые главы, служила уличным проповедником, раздавала на углу листовки и брошюрки, ходила на курсы изучения Библии, делала все, что только можно… — Она взмахнула руками, как будто сдергивая скатерть со стола. — Сестры набивали рот пирожными и пересчитывали монетки, насыпанные в чулки и башмачки, а Джейсон с Джозефом шли на рождественскую экзекуцию… Я тоже пошла, понеслась как молния! — Она привалилась к стенке. — С чулком в одной руке и башмачком в другой. Вот так…
Она вытянула перед собой руки.
— «Что это значит?» — спросила я его, не успел он еще повернуться, старый черт! — Она прыснула. — Так он мне ничего и не ответил. Ни-че-го. Сказал только, чтобы я немедленно вышла из кабинета!
И она изобразила голосом, похожим на дедушкин, произнесенные им слова.
— «Но для чего это?» — снова кричала я, требуя объяснить смысл такого подарка, его аллегорию, что он в это вкладывал. И знаешь, что… знаешь, что он ответил? — Она хлопнула по стене, хохоча. — Он не ответил мне ничего, ни-че-го! Я просто стояла как последняя дура, с этим дурацким носком и ботинком. У него там был дико дорогой персидский ковер, чертов антиквариат! И я размолотила этот уголь до последнего кусочка — растолкла в пыль на его вонючем ковре! — задыхаясь от смеха, выговорила она.
Опираясь о стену, она медленно скользнула по ней вниз, не переставая смеяться.
— И знаешь, что он сказал? — Она захлопала рукой по полу, слезы катились градом от смеха. — «Ты порочна и зла в своем сердце», вот так!
Она зафыркала, затем стала хватать воздух ртом, так что уже непонятно было, плачет она или смеется.
— Не прошло и года после этого случая, как ты появился на свет — он знал, о чем говорил, старый черт! — Она легла на пол, продолжая смеяться, пока не заснула.
Иногда у нее в руке торчала иголка, которую приходилось вынимать, протирая это место туалетной бумагой, а она в полубессознательном состоянии бормотала, рассказывая об остальном: как ее потом заставили чистить ковер, относить угольные крошки в печь и разжигать огонь. Она стояла, кипя от возмущения, ожидая, когда он соизволит ее простить. Ждала, пока он порол братьев. Стояла и ждала несколько часов, пока семейство ходило на службу в церковь, сжимая кулаки и глядя, как выгорают последние остатки угля вместе с ее гневом, пока ее отец читал проповедь. Ждала, пока он вернется, снимет свой пасторский сюртук, повесит его и разгладит. Затем она получила свою порцию розог, ни разу не вскрикнув. И после этого продолжала спрашивать, что она такого сделала.
Она сняла блузку, по его приказу, прикрывая еще только обозначившиеся груди. Тогда он встал над ней, схватил за волосы и поволок к квадратной чугунной плите.
И никто не пришел, когда она кричала — когда ее прижимали к дверце печи.
Никто не сказал ни слова о горячей решетке, отпечатавшейся на ее теле, словно тюремное оконце или врезавшиеся в спину отпечатки чьих-то зубов.
— Мы сможем перехитрить его, — говорила она, поглядывая на прохожих. — Если станем такими же черными и хитрыми, как уголь, который ждет своего часа, — мы никогда не сгорим. — Она показала на тех, кто входил в раздвигающиеся стеклянные двери. — А эти пропадут, все до единого.
На лице ее снова появилась сердито-брезгливая гримаса:
— Мы выживем, потому что знаем силу и зло, которые кроются в угле.
Она вышла из машины, и я последовал за ней.
Вива Лас-Вегас
Вдоль пустынных топазового цвета гор, под теснящимися деревьями, наша машина путешествовала в этом далеком изолированном мире. Никакого света из баров и клубов сюда не проникало и ничто не отвлекало, всюду царила лишь безмятежно дикая природа, не нарушаемая даже эхом цивилизации. Жизнь изменилась, к ней приходилось привыкать.
Я сидел рядом с ней. Я был нашим штурманом. На коленях у меня была разложенная карта дорог. Я — хранитель карт. Я пальцем меряю тонкие жилки дорог, прикидывая расстояния. Я держу в памяти названия лежащих впереди городов, деревень и станций, точно спасатель, помогающий искать родственников по списку выживших в катастрофе.
— Ты уверен, что мы правильно едем? — кусала она припухшую губу.
— Верь мне, — чинно прокашлявшись, я ерзал на сиденье, стараясь выглядеть чуть выше и старше. Сейчас она была точно гусеница, ползущая по моей руке. Такое ощущение было мне по душе. — Следи за дорогой: сейчас будет Таунавачи, — распорядился я.
Она склонилась к рулю и сощурилась. Ее желтые волосы, раздуваемые ветром, пересекали диск позднего октябрьского солнца, точно стрелка, показывающая три часа дня. Вид ее был до того великолепен, что у меня защемило под ложечкой.
— Ну-ка, подсказывай дальше, что затих! — Она нетерпеливо подпрыгивает на сиденье, сверкая на меня глазами. Я смеюсь.
— Ты еще не доехала.
— Как я устала от этих чертовых деревьев и чертовых гор! — бьет она по баранке.
А я — нет. Ведь это как в сказке: мы точно Гензель и Гретель, заблудившиеся посреди древней чащобы.
— Таунавачи… смотри! Мы проехали!
Она резко свернула, завизжали покрышки.
— Ну вот, чуть не проехали из-за тебя, — заныла она.
— Да нет же, — заморгал я растерянно.
— Проехали! Черт возьми, а мне нужно выпить, сигареты кончились, валиум… и все остальное!
Желудок у меня сжался.
— Ну, хорошо, давай проедем еще немного вперед.
Деревья за окном уже редели.
— Вегас такой большой город, там можно разжиться деньгами… — она похлопала по карману своих джинсов.
— Разве детей туда пускают? — посмотрел я на нее.
— Да у меня же есть водительские права.
— Нет, я имею в виду… — У меня сдавило горло.
Тут она вмешалась:
— Далеко еще? Мое терпение вышло!
— Дальше. Еще дальше, прибавь газу.
— Мужики готовы все отдать за молодую горячую блондинку.
По шоссе перед нами пробежал олень. Она даже не обратила внимания.
— Мне чертовски везет, сам Сатана помогает играть на «одноруких бандитах», клянусь. И мужиков окрутить так легко…
Я покрутил рукоятку стеклоподъемника, и холодный ветер взъерошил волосы. Я поежился, наполняясь странным возбуждением. Отчего-то я подумал о птицах, которые могут сейчас залететь в окно и похитить мои дорожные карты, точно хлебные крошки в сказке про Гензеля и Гретель, которыми они отмечали дорогу. И что тогда? Мы заблудимся здесь навсегда.
— Теперь куда? — взглянула она с трогательно-доверчивым выражением. В глазах ее промелькнула прозрачная зелень листвы, и весь проносящийся мир.
— Так, теперь поворот налево… да, правильно. — Моя уверенность тут же отразилась в ее полных губах, беззвучно повторивших указания.
— Сюда? Так?
— Да, теперь через ручей и еще раз влево.
Схема развилок после каждого поворота и все направления хранились в моей памяти, наполняя меня силой и уверенностью.
— Прибавь газу, — скомандовал я.
— Ты тоже можешь выиграть автомобиль, я попробую это устроить. — Она размахивала руками во время разговора, почти забыв про руль. — И умчаться из этой зловонной лужи.
Острый приступ боли в животе вынудил меня согнуться пополам.
— Прибавь, — выдавил я, чувствуя, как застучало сердце и заурчало в желудке.
— Что такое? — обернулась она.
— Рассол из-под оливок, — откликнулся я, морщась.
— Что ты сказал?
— Быстрее, быстрее! — я почти кричал, ветер взвыл в ушах.
— Перестань командовать. — Однако она выжала газ.
— Только не останавливайся! — истерически смеялся я.
— Что?
Она тоже засмеялась.
— О, ты полюбишь Лас-Вегас, — ударила она задорно по баранке.
— Быстрее, — просил я.
— Я не могу ждать, клянусь! — Она вытерла губы.
— Не останавливайся, — раскачивался я, обхватив руками колени.