Надежда. Вот, вот опять! Не делайте вид, что не слышите!
Госпожа Петрович действительно ничего не слышит. Может быть она глуховата, а может быть ничего и не слышно. Может быть Надежда слышит то, что никто другой слышать не может. А может быть и мы, под ее воздействием, начинаем думать, что слышим вещи, которые на самом деле не существуют.
Надежда. Это моя бабушка! Это моя бабушка поет! Слышите?!? (Хватает госпожу Петрович за руку, трясет ее. Та пугается, вырывается.)
Петровичка. Господи, да что с вами, девушка?!?
Надежда (взывает, безрезультатно взывает к бабушке). Бабушка! Ба-бу-шка!!!
Пение опять затихает. Надежда разочарована. А госпожа Петрович, как назло, именно тут и говорит.
Петровичка. Я ничего не слышу. (А потом еще и высказывает свое умозаключение.) Здесь никого нет.
Надежда смотрит на стоящую перед ней женщину. Всю злость, которую она испытывает к старым людям, и из-за Симича, и из-за своей собственной бабушки, которая вдруг начала вести себя как дух, и из-за самой Петровички, Надежда формулирует так.
Надежда. Вы глухая, потому что старая. А раз вы старая, то скоро умрете.
Надежда делает несколько шагов, она решает уйти. Петровичка на самом деле старая, возможно она глуховата, и она, разумеется, скоро умрет. Просто некрасиво говорить ей об этом. Поэтому она грустнеет.
Петровичка. Как вам не стыдно.
А Надежде действительно стыдно. Она останавливается, не зная, что сказать. И только смущенно бормочет.
Надежда. Извините.
Госпожа Петрович остается ждать. Она садится на свой чемодан. Раздается гром.
Затемнение
Терраса в доме Фредди. Большой обеденный стол, за столом Дада, ее брат Фредди и их отец. У их отца есть имя, хотя те, кто с ним знаком, звали его преимущественно по фамилии — Йович. Уже давно никто другой никак его не зовет, поэтому пусть он и остается Йовичем. Фредди и Дада несомненно похожи, причем чем-то неприятным. Оба красивы, со светлыми волосами, какие-то прозрачные, они похожи на похищенные портреты кисти псевдоренессансного мастера. У всех в тарелках какие-то крохи еды, да и эту малость они не едят. Фредди и Дада хоть что-то поковыряли, а Йович и не прикасался. Его тарелка, вилка, нож и бокал стоят нетронутыми. Йович сидит сжав губы, не смотрит ни в тарелку, ни на своих детей, он ни к чему не прикасается, сидит опираясь на свою палку, словно в любой момент может встать и уйти, просто покинуть их… Неподвижным взглядом смотрит куда-то вдаль, перед собой. Фредди отодвигает тарелку.
Фредди. Я больше не могу.
Дада. Ну, еще немножко.
Фредди. Еда ужасно действует мне на нервы. Что ни съем, от всего толстею как свинья.
Дада. Но, милый, ты выглядишь изумительно
И это действительно так.
Фредди. Потому что слежу за собой. Ты, дорогая, напротив, выглядишь ужасно.
А вот это совсем не так.
Дада. Сегодня я неважно себя чувствую.
Фредди. У тебя менструация?
Дада (жеманится). Фредди!
Вообще-то Дада не может сидеть на нормальном расстоянии от стола, из-за живота.
Фредди. А, да, я все время забываю, что у тебя в животе полицейское отродье. Поэтому тебе и плохо.
Фредди никогда не занимался сексом с женщиной.
Фредди. Я тебя совершенно не понимаю. В нашем возрасте рожать еще одного ребенка.
Слово «одного» Фредди выделяет голосом примерно так же как например если бы он сказал еще сорок или еще сто детей.
Дада. Фредди, ангел мой, сегодня я не в настроении.
Фредди. Я просто сказал. Мне все это противно.
То обстоятельство, что Фредди не спит с женщинами, он щедро компенсирует с другой половиной человечества.
Фредди. А не думала ли ты о лифтинге?