Я остановилась на время в чужом доме, и вот в полнолуние пробудилась оттого, что совсем рядом были заросли бамбука, и в них шумел ветер — я лежала праздно, и сон не шёл ко мне.
Осенью я перебралась оттуда в другое место, а прежним хозяевам послала стихи:
Моя мачеха даже теперь, служа во дворце, носила имя той страны, где жила с моим отцом [60], а после того, как её стал навещать другой мужчина, отец, услышав, что она всё ещё прозывается прежним именем, решил написать ей и изъяснить, что, мол, теперь это уж неприлично. Я написала:
Я всегда только и делала, что размышляла о чём-то туманном, и даже время от времени посещая храмы, не творила истовых молитв о том, чтобы жить как другие люди. Теперешняя молодёжь уже в семнадцать-восемнадцать лет заучивает сутры и совершает моления, я же о таких вещах вовсе не заботилась. Вот о чем подолгу раздумывала я: «Хорошо бы, человек невыразимо прекрасной внешности и с благородными манерами, такой, как, например, принц Гэндзи в романе, хотя бы один раз в год навещал меня, поселив тайно в горном селении, как это было с девой Укифунэ [62]. Я бы любовалась цветами, алыми клёнами, луной и снегом, и хотя мне, наверное, было бы одиноко, он бы иногда присылал мне прекрасные письма, а я бы их ждала…» — вот об этом только я и мечтала и верила, что так будет.
Если решится судьба отца, то сразу же непременно решится и моя — так я думала и предавалась безосновательным надеждам. Когда же отец с большими хлопотами получил, наконец, должность — это оказалась ещё более дальняя, чем в прошлый раз, восточная провинция [63].
«Из года в год я надеялся, что уж теперь-то будет край поближе, о нём я и мечтал: от всей души, думал, буду о тебе печься, возьму с собой, покажу все самые красивые места, и горы, и море… Впрочем, это само собой разумеется, но я прежде всего хотел, чтобы ты могла рассчитывать на более почтительное обращение, чем то, что дозволяет мой ранг. Видимо, и у меня, и у тебя несчастливая судьба — ждали, ждали, а оказалась такая дальняя провинция! Когда ты была ребёнком, я взял тебя с собой в край Адзума, но едва я чувствовал малейшее недомогание, как ко мне приходили мысли о том, что если я покину сей мир и оставлю тебя одну в диких краях, ты пропадёшь. Провинции полны опасностей, но будь я один, я пережил бы всё с лёгкой душой, а когда берёшь с собой многочисленное семейство, то уж не скажешь и не сделаешь всё так, как тебе хочется — я очень терпел от этих неудобств в прошлый раз, а уж тем более теперь, когда ты стала взрослой: взять тебя с собой — но я не ведаю, сколько мне отпущено жизни… Оставить тебя в столице — но сколько мы знаем примеров, когда остаются вот так, без поддержки! В краю Адзума ты превратишься в провинциалку и заплутаешь в этом мире — что может быть хуже! Но и в столице тоже у нас нет родственников, которые оказали бы тебе надёжное покровительство. И всё же, я не могу отвергнуть назначение, полученное с такими трудами, и я оставлю тебя в столице, хотя в душе уверен, что расстанемся мы уже навек. Притом, я знаю, что оставляю тебя, не обеспечив надлежащим положением!» — так он день и ночь печалился, и я от этого даже думать забыла о цветах или об алых клёнах, а всё время была в тоске и горестных думах, только вот поделать я ничего не могла. Тринадцатого числа седьмого месяца он уехал. За пять дней до этого он перестал заходить ко мне, поскольку когда мы виделись, нам становилось ещё тяжелее. Более того, в день отъезда была такая спешка, что когда время настало, он откинул мой занавес и сказал лишь: «Пора!» Мы взглянули друг на друга, и у нас потекли слезы, а когда он вышел, то от мысли о разлуке у меня стало темно в глазах и я распростёрлась на полу. В этом положении и застал меня слуга отца, он ходил провожать его, а вообще-то был оставлен в столице. Он дал мне листок писчей бумаги, какие носят за пазухой:
Только это и было написано, но от слез я и этого не могла разобрать. Мне, которой даже в обычных обстоятельствах приходили на ум какие-то кособокие строфы, теперь уж тем более не найти было слов для ответа.
Так, кажется, у меня сложилось.
Мы ещё реже стали видеть людей, чем прежде, и я целыми днями уныло и потерянно глядела в даль, представляя себе, где теперь отец. Путь его был мне знаком, и сердце полнилось безграничной тревогой и любовью. С рассвета до сумерек я не сводила глаз с гребней восточных гор.
В восьмую луну я решила затвориться для молитв в Удзумаса, но когда наш экипаж отъехал от Первого проспекта, по пути нам попались две кареты, в которых сидели кавалеры, они, вероятно, ожидали кого-то, чтобы вместе отправиться в какое-то место. При нашем появлении они послали слугу передать:
Кто-то из моих спутниц сказал, что было бы странно не ответить в подобном случае, и я велела слуге сказать только:
И мы удалились.
Все семь дней, что я была в затворничестве, я думала лишь о том, кто шёл в это время по дорогам Адзума. Я наконец-то отринула глупые мечтания, и молитва моя была такова: «Пусть с отцом ничего не случится и мы увидимся!» — и кажется, Будда соблаговолил её услышать.
Наступила зима, целыми днями шли дожди, а одним непроглядно тёмным вечером налетел сильнейший ветер, который разогнал облака, и на прояснившемся небе засияла луна. Стало видно, как под свирепыми порывами ветра кусты мисканта у нас под окном отчаянно трепещут и гнутся, так что им нельзя не посочувствовать:
60
61
В «Сарасина никки» обыграно слово «киномаро» (бревно), созвучное уничижительному местоимению первого лица «кономаро». Строки «кономарога нано-ри-о я суру» могут быть истолкованы, как в нашем переводе: «А как зовёшься?// Ужель всё так же именем моим?» Может быть и другое толкование: «Как делали в бревенчатом дворце императора Тэнти, объяви своё имя!»
62
Дева Укифунэ — героиня романа «Гэндзи моногатари», возлюбленная Каору и Ниоу. Двойственность и трагизм ситуации приводит её к попытке самоубийства и пострижению в монахини.
63