Приближалась осень, жить становилось труднее, и братишка надумал уйти из жизни. Море литературы написано о детских болезнях, сегодняшняя педиатрия знает всё о детских болезнях, но она не допускает дикой мысли о том, что грудные дети могут сами решать: "уходить им из жизни, или продолжать "коптить небо"? Или брат, как и я в младенчестве, удумал двоекратно попытаться покинуть видимый мир? Завидовал и решил повторить мои деяния при расставании с жизнью?
Как и когда брат перешёл границу между жизнью и смертью — этого я не заметил, хотя и держал его на руках… Удивительная черта: человек вроде бы жив, но явление, с названием "жизнь" ему отмерена, умрёт он. Не сегодня — так завтра, не сейчас, так спустя мгновения. Смутно понимал всё это, но словами, по причине малого словарного запаса своего, выразить представления о жизни и смерти не мог. Да и нужны ли были кому-то мои "откровения"?
Описатели народных бедствий тех лет не ошибаются, когда заявляют о том, что "каждая советская семья потеряла одну жизнь в той войне" Потери жизней происходили или геройски и достойно, или примитивно и неинтересно, и так, как, например у брата. Достойные смерти случались в достойных семьях, а мы явно не тянули на звание "советской семьи" Как мы могли быть причислены "к лику советских людей", когда отец был коллаборационистом!? Все в монастыре это знали, но никто и никого не упрекал в столь недостойном поведении в оккупацию.
Но и мы сподобились чести потерять одного из членов семьи. Братишка хирел с каждым днём, пищал в своих пелёнках, и самым жутким для меня было чувствовать свою невозможность чем-то ему помочь. Смею заверить, что это самое страшное человеческое состояние: видеть медленный уход чьей-то жизни из тела и быть абсолютно бессильным удержать эту жизнь. Болел он странной болезнью, и эту болезнь никто бы тогда не взялся лечить: его тощее тельце напрягалось и изгибалось дугой…
— Младенческая — говорила мать и плакала. Кого больше жалеть тогда нужно было — этого я не мог определить, поэтому и не плакал.
В один из дней, к вечеру, брат как-то часто стал напрягаться и хрипеть… Я взял его на руки и — глупый малый! пытался не давать ему изгибаться. Мне казалось, что если я буду его держать и не давать ему возможности выгибаться дугой, то как-то помогу, не дам уйти в мир иной. В келье были только я и он, а мать была ещё на работе. Где была старшая сестра и меньшая — не знаю. А тогда братик два, или три раза всё же превозмог меня при выгибаниях и затих. Это был первый и единственный случай, когда высшее Божье творение расставалось с душой у меня на руках. Ничего особенного не произошло, я не был "экстрасенсом" и поэтому момент ухода души из тела брата не зафиксировал.
Пришла с работы мать, и я доложи об убыли в наших рядах. Мать не заплакала и приступила к делу: вымыла тельце брата и завернула в ткань. Потом куда-то ушла и через совсем малое время вернулась с гробиком размером "один в один" Слабо помню последовательность дальнейших её действий, но то, что мать несла гробик до погоста попеременно то на одном плече, то на другом — это я помню.
На кладбище нашёлся старый могильщик. Поскольку гробик был маленький, то и вырыть могилку для него особого труда не представляло. Солнце ещё висело над городом, печальный обряд предания брата земле совершался при минимальном стечении публики: мать, я и могильщик. Всё шло без лишних остановок. Вот и могильный холм брату закончен. Так всё быстро! Совсем недавно он родился, пищал в пелёнках-тряпках — и вот его нет. Настойчивым желанием появиться в польском городе Хелме не дал нам продвинуться в глубь Рейха. А если бы он задержался дня на три с "выходом в свет?" куда бы тогда завезли железные дороги Рейха семейство коллаборациониста? В центр Германии? И могли бы мы оказаться в другом лагере, из которого бы не выбрались?
Со смертью брата Полония как-то ушла в сторону, забылась. С "младых ногтей" заметил за собой такое: живу тем, что вокруг в данный момент. И тогда прошлого не существовало, а будущее видеть не мог. Помнил прошлое до мельчайших подробностей — и достаточно! Польша, далёкая Польша, отойди в сторонку! Ты не исчезнешь из памяти и не растворишься никогда, но сейчас отойди в сторонку, прошу! Не создавай "фон"! Имея девять прожитых лет, всё же понимал, что часто вспоминать Полонию — себе больнее. Было, что терять в Польше, но не чужой магазин, в котором наше семейство прожило совсем короткое время, а что-то иное. Не тот ли ручей из трубы с чистой водой, большая лягушка-эндемик и милые, мощенные булыжником, без грязи, улочки Люблина?