— Эхма! — восклицает изумленный Кондрат Евграфович. — Тольки встренулись, а друг к дружке!.. Выходит, кровь — она память имеет!.. Али приколдовал ты его чем? А?
— Чавой-то старый хрен со скотиной, как с бабой, в обнимку? — спрашивает колченогий мужик, высунувшийся из дверей конюшни. Он, икая, трясет отечным лицом, будто отгоняя тяжкое похмелье, и говорит зло, с какой-то затаенной, давнишней обидой: — Не-е, казаков пока всех под корень не сведешь, дурь из них не вышибешь! Скотине безрогой почтение, как прынцу какому!..
Кондрат Евграфович обжигает колченогого взглядом, и тот пятится в глубь конюшни, от греха подальше.
— Ты че, старый?! Че, че, че ты?.. — запинаясь, тараторит он и от того выглядит еще более убогим и никчемным.
— Сгинь с глаз, вша исподняя! Сгинь!!! — люто выдыхает старик и ударом нагайки, как косой, срезает куст прошлогоднего бурьяна.
— Контра недорезанная! — злобно огрызается уже из темноты конюшни колченогий.
Старик заходит внутрь конюшни, оттуда доносится невообразимый мат.
Через несколько секунд он появляется вновь, неся седло и сбрую, которые и отдает Платону Григорьевичу. Тот обряжает коня, а потом несколько раз проводит Чертушку под уздцы по кругу и наконец зовет к себе истомившегося пацаненка:
— Не передумал, бала?
— Не можно никак, деда!..
— Добре! — усмехается Платон Григорьевич и, взяв его за шкирку, как щенка, бросает в высокое казачье седло. Чертушка от неожиданности прыгает в сторону и вновь поднимается в свечку.
— Держись, бала!!! — кричит дед, отпуская узду.
Почувствовав свободу. Чертушка легко перемахивает жердяной забор и по древнему шляху, проходящему мимо конюшни, уходит наметом в лазоревый степной простор.
Старик в шинели, с волнением наблюдающий за происходящим, хватает деда Платона за плечо:
— Держится в седле малец! Едри его в корень, держится! Не по-русскому, по-нашему, по-казачьи — боком!
— В добрый час! — отвечает дед.
— А может, и впрямь, Платон Григорьевич, козацъкому роду нэма переводу, а?..
Дед усмехается в седые усы и, подняв руку, крестит степной простор.
— Святой Георгий — казачий заступник, поручаю тебе моего внука! — торжественно произносит он. — Храни его на всех его земных путях-дорогах: от пули злой, от сабли острой, от зависти людской, от ненависти вражеской, от горестей душевных и хворостей телесных, а пуще всего храни его от мыслей и дел бесчестных. Аминь!
А пацаненок тем временем мчится вперед, туда, где небо встречается с землей, где сияет клонящийся к закату золотой диск жаркого донского солнца. Степной коршун при приближении всадника нехотя взлетает с головы древней скифской бабы и описывает над шляхом круги. Пластается в бешеном намете Чертушка. Настоянный на молодой полыни, тугой ветер выбивает слезы из глаз пацаненка, раздирает его раскрытый в восторженном крике рот. Хлещет лицо соломенная грива коня, уходит под копыта древний шлях, плывут навстречу похожие на белопарусные фрегаты облака, летит по обе стороны шляха ковыльное разнотравье, а в нем сияют, переливаются лазорики — кроваво-красные степные тюльпаны. Говорят, что вырастают они там, где когда-то пролилась горячая кровь казаков, павших в святом бою.
Восточный Афганистан
7 мая 1988 г.
Камуфлированный, похожий на странную пятнистую рыбину вертолет преодолевает скалистый хребет, и сразу внизу открывается поросшая чахлой растительностью долина, прорезанная, будто рукой неумелого хирурга, извилистой лентой реки.
— Мы на месте! — кричит синеглазый пилот и, передав управление второму пилоту, идет в салон.
— «Зеленка», майор! — трясет он дремлющего Сарматова.
Тот открывает глаза и рывком притягивает пилота к себе:
— Крепко запомнил, что я тебе сказал, капитан?
Голос его ясен и бодр, будто и не спал майор, не скакал минуту назад по родному степному разнотравью на быстром, как ветер, коне.
— Ну-у!.. — утвердительно кивает пилот.
— И еще заруби себе... — продолжает Сарматов. — Сломай свою вертушку, напейся до бесчувствия, оторви своему генералу яйца и иди под трибунал, но без прикрытия истребителей за нами не вылетай!
— Усек! — кивает пилот и, прежде чем скрыться в кабине, поворачивается и улыбается Сарматову открытой белозубой улыбкой.
Тот хмуро кивает в ответ и, взглянув на часы, жестко командует:
— К десантированию готовьсь!!!
Группа в несколько секунд выстраивается у десантного люка. Сарматов осматривает бойцов, проверяет крепление оружия, рюкзаков, парашютов и только после этого решительно машет рукой:
— Ну, в добрый час! Па-а-ашел, мужи ки-и-и!..
Вертолет ложится на обратный курс, а над сумеречной «зеленкой» остаются скользящие в сторону реки купола парашютов.
Восточный Афганистан
8 мая 1988 г.
В окулярах бинокля ночного видения ясно проглядывается идущая из ущелья грунтовая дорога, раздваивающаяся перед самым кишлаком, как язык ядовитой змеи. Один конец ее уходит в кишлак и теряется в узких улочках с глинобитными дувалами, другой идет в обход этого селения, упирается в «зеленку» и скрывается за развесистыми, кряжистыми деревьями, названия которых не знает никто, кроме местных жителей. На окраине кишлака, неподалеку от старинной мечети, дом. Он выстроен в том же стиле, что и остальные строения, но гораздо просторнее и богаче. За дувалом из тесаного камня под густым платаном — кони под седлами и открытый джип, в котором спит за баранкой крепким, беспробудным сном водитель в униформе «зеленых беретов» США. С наружной стороны дувала, у низкой калитки, дремлют, сидя на корточках, двое часовых. Еще двое кемарят у входа в дом.