Выехав из города, они остановились на вершине ближайшего холма, и Хаб опять снял крышку с сапуна. Среди деревьев мелькали огни, и затихающий мир, казалось, все еще доносил рукоплесканья молодых ладоней, словно нежные цветы, брошенные в дань их мужественности и юности, и они молча пили, охваченные неуловимым волшебством этого скоротечного мгновенья. Митч тихонько напевал про себя; автомобиль замурлыкал и покатился вниз. Дорога, пустынная и белесая, закругляясь, шла под уклон.
– Отключи глушитель, Хаб, – хрипло и отрывисто скомандовал Баярд.
Хаб наклонился, просунул руку под щиток с приборами, и автомобиль понесся вниз с глухим и ровным гулом, словно разбуженная грозою птица, а потом дорога изогнулась, распростершись перед новым подъемом, гул мотора взмыл до немыслимого крещендо, и автомобиль с головокружительной скоростью устремился вперед. Негры умолкли, но вскоре один из них жалобно заскулил.
– У Рено улетела шляпа, – обернувшись, сказал Хаб.
– Обойдется без нее, – отвечал Баярд. Автомобиль с ревом взлетел на холм и, миновав его вершину, вошел в крутой вираж.
– О господи! – скулил негр. – Мистер Баярд! Его слова, словно листья, уносило воздушной волной.
– Выпустите меня, мистер Баярд!
– Прыгай! – крикнул Баярд ему в ответ. Дорога уходила из-под колес, словно накренившийся пол, потом выпрямилась, как натянутая бечева, и пошла наискосок через долину. Негры, вцепившись в свои инструменты, держались друг за друга. Стрелка спидометра показала 55, 60 и неуклонно двигалась дальше. Мимо проносились редкие сонные домишки, поля и похожие на туннели перелески.
Дорога вилась по серебристо-черной земле. С обеих сторон доносились протяжно-вопросительные крики козодоев, а порою, когда фары вырывали из тьмы какой-нибудь крутой поворот, откуда-то из-под радиатора выскакивала ослепленная птица и в пыли вспыхивали два бледных огонька. Гряда холмов поднималась все выше; по обеим сторонам спускались лесистые склоны. На склонах и у самой дороги торчали вросшие в землю одинокие негритянские хижины.
Дорога нырнула вниз, потом снова устремилась вверх по длинному пологому склону, переломанному надвое еще одним спуском, и вдруг крутою стеной встала прямо перед ними. Автомобиль взлетел наверх, пронесся по спуску, потом совершенно оторвался от дороги, снова с оглушительным ревом помчался вперед, и дружный отчаянный вопль негров рассеялся где-то позади. На гребне горы рев мотора утих, и автомобиль остановился. Негры, сбившись в кучку, сидели на дне кузова.
– Мы уже в раю? – спустя некоторое время пробормотал один.
– Как бы не так, пустят тебя в рай, когда от тебя разит спиртным, к тому же ты без шляпы, – отозвался другой.
– Если Господь Бог будет заботиться обо мне так, как об этой шляпе, я и сам туда не захочу, – возразил первый негр.
– Ммм-да-а, – согласился второй, – когда мы с последнего холма съезжали, у меня не то что шляпа – кларнет чуть из рук не вырвался.
– А когда мы перепрыгнули через то бревно, или что там на дороге валялось, я думал, весь этот автомобиль у меня из рук вырвется, – вставил третий.
Они выпили еще раз. Здесь, на большой высоте, веяло мирной прохладой. По обе стороны простирались долины, полные серебристых туманов и козодоев, а за долинами сливалась с небом серебристая земля. Где-то вдалеке завыла собака. Голова у Баярда стала холодной и ясной, как колокол без языка. Внутри этого колокола наконец отчетливо вырисовалось то самое лицо: два округлившихся от изумления серьезных глаза, безмятежно оттененных двумя темными, как крылья, прядями волос. Так это же девица Бенбоу, – сказал он себе, после чего некоторое время сидел, уставившись в небо. В туманной дали ровным желтым огнем, не мигая, светились городские часы, а кругом опаловыми кряжами холмов катилась к горизонту объятая глубоким сном земля.
За ужином у Нарциссы пропал аппетит, и тетушка Сэлли Уайэт, перемалывая деснами специально приготовленную для нее размягченную пищу, ворчливо выговаривала ей за то, что она ничего не ест.
– Когда я, бывало, за столом куксилась и ничего не ела, мама заставляла меня выпить большую чашку настойки сассафраса, – заявила тетушка Сэлли, – а нынче люди воображают, что об их здоровье должен заботиться Господь Бог, а сами и палец о палец ударить не хотят.
– Я совершенно здорова, – уверяла ее Нарцисса. – Просто мне не хочется ужинать.
– Знаю я эти штучки. Вот заболеешь, а у меня, видит бог, нет сил за тобою ухаживать. В прежние времена старших больше уважали.
Вспоминая прошлое, она неаппетитно, сердито и размеренно двигала беззубыми челюстями, между тем как Нарцисса нервно ковыряла вилкой внушавшую ей отвращение еду. После ужина тетушка Сэлли продолжила свой монолог, сидя в качалке с бесконечным рукодельем на коленях. Она никогда не говорила, что именно и для кого она мастерит, и уже пятнадцать лет возилась с этой таинственной вещью, таская ее за собой в грязной бесформенной сумке из потертой парчи, набитой пестрыми лоскутками самой разнообразной формы. Она никак не могла составить из них какой-нибудь узор и потому без конца раскладывала и перекладывала, размышляла и снова передвигала лоскутки, словно части хитроумной головоломки, стараясь без помощи ножниц уложить их в определенном порядке, потом разглаживала разноцветные кусочки вялыми серыми пальцами и снова принималась передвигать их с места на места. Из иголки, приколотой у нее на груди, тонкой паутинкой свисала продетая Нарциссой нитка.
В другом конце комнаты сидела с книгой Нарцисса, пытаясь читать под аккомпанемент бесконечного ворчливого бормотания тетушки Сэлли. Вдруг она стремительно встала, отложила книгу и прошла через комнату в нишу, где стоял рояль, но, не сыграв и четырех тактов, уронила руки на клавиши, которые нестройно загудели, закрыла рояль и направилась к телефону.
Мисс Дженни ехидно поблагодарила ее за внимание, однако же взяла на себя смелость заметить, что Баярд совершенно здоров и все еще является деятельным представителем так называемого рода человеческого, – во всяком случае постольку, поскольку они не получали официального уведомления от коронера. Нет, она ничего не слышала о нем с тех пор, как Люш Пибоди в четыре часа пополудни известил ее по телефону, что Баярд разбил себе голову и едет домой. Что касается разбитой головы, то это она вполне допускает, но вот вторая часть его известия внушает ей большие сомнения, ибо, прожив восемьдесят лет с этими распроклятыми Сарторисами, она знает, что дом – последнее место, куда вздумается поехать Сарторису, который разбил себе голову. Нет, ее ничуть не интересует, где он может находиться в данный момент, но она надеется, что при этом не пострадала лошадь. Лошади стоят дорого.
Нарцисса вернулась в гостиную и рассказала тетушке Сэлли, с кем и о чем она говорила по телефону, потом подвинула низкое кресло к лампе и снова взялась за книгу.
– Что ж, – спустя некоторое время промолвила тетушка Сэлли, – если ты не желаешь разговаривать… – Она скомкала свои лоскутки и затолкала их в сумку. – И вообще вы с Хоресом ведете такой образ жизни, что я иногда благодарю бога, что вы мне не родня. Но может, ты все-таки согласишься попить настойку сассафраса, хотя я не знаю, кто тебе его нарвет, – мне трудно, а ты сама не отличишь его от собачьей ромашки или коровяка.
– Но ведь я же здорова, – возразила Нарцисса.
– Будешь продолжать в том же духе – непременно сляжешь, и мне с этой черномазой лентяйкой придется за тобой ухаживать. Я точно знаю, что она за последние полгода ни с одной картины пыль не вытерла. Только я одна тут работаю.
Она поднялась, пожелала Нарциссе доброй ночи и, прихрамывая, вышла из комнаты. Нарцисса сидела, переворачивала страницы, слушала, как старуха тяжелым шагом взбирается по лестнице, размеренно постукивая палкой, потом еще немного посидела, листая книгу.