Рука ротмистра вновь коснулась кобуры, но было поздно — окруженный свитой, Николай II уже направлялся к ним…
Драч и Лавренюк, вытянувшись, уже подняли руки к головному убору, и Листок, машинально придвинувшись к согнутому в приветствии локтю подполковника, чтобы при необходимости помешать выхватить оружие, также отдал честь…
Что именно говорил бородач Императору, сбиваясь на каждом слове, — Листок не слышал. Государь зачем-то разгладил прежде бороду, молча отломил кусок от каравая, макнул его в соль, поднес ко рту и, показав жестом, чтобы приняли у депутации подношение, повернулся к выходу.
Сердце ротмистра сжалось. Он качнулся в сторону подполковника, почти коснувшись плечом его локтя, но тот, похоже, даже не заметил этого. Пожирая Помазанника глазами, он, единожды набрав в легкие воздух и позабыв его выдохнуть, казалось, вот-вот шмякнется от восторга оземь…
Ничего не произошло. Государь, даже не взглянув на них, как-то озабоченно проследовал в здание, увлекая за собой многочисленную толпу сопровождавших его генералов. К дверям, толкаясь, уже спешили штаб-офицеры, уже опустили руки Драч и Листок, а Лавренюк, точно примороженный, так и стоял с приставленной к папахе рукой, пока не раздался сердитый оклик Воробанова:
— Что вы стоите как истукан! Едем в церковь!
24. 1 декабря 1914 г. Николай II. Церковь
Из воспоминаний сестры милосердия Х.Д. Семиной:
"…Потом я надела шубу и вышла на улицу. Она была полна солдат. Они становились по два в ряд вдоль всей улицы от поворота с главной и до самого госпиталя.
Никогда еще, кажется, у меня не было такого чувства радости и каких-то сладких слез!.. Я радуюсь такому счастливому дню. Может быть, единственному дню моей жизни? И почему-то хочется плакать! Слезы сами катятся из глаз… В носу мурашки, губы дрожат, не могу слова вымолвить…
Солдаты стоят веселые, здороваются со мной, а я плачу…
— Здравствуйте, сестрица! Радость-то какая — сам государь приезжает к нам!
— Да! Большая радость! — едва выговариваю я, а слезы ручьем льются из моих глаз.
Солдаты тоже как-то присмирели.
— Да! Это не каждому доводится видеть-то государя императора, — говорит солдат.
— Погодка-то какая стоит! Только для парада Государева! — говорит другой.
Они поближе придвинулись ко мне, чтобы вести общий разговор.
— Прямо, значит, с поезда и в церковь, а от-тедова, по этой улице, в штаб и в госпиталь. Поздоровается с ранеными, поздравит! Кому Егория повесит… Ну, потом, конечно, и по другим, прочим делам поедет…
— Я так думаю, что государь по другим улицам обратно поедет, чтобы, значит, все могли его видеть, — сказал бородатый солдат.
— А вы весь день будете стоять, пока государь не уедет?
— Нет, сменят. Как обратно проедет — так и уйдем! Мороз сегодня шибко крепкий, — говорит солдат, постукивая нога об ногу.
Я только сейчас обратила внимание на их шапки, на которых вместо кокарды были крестики. Да и сами они все какие-то бородатые и совсем не молодые!
— Почему у вас на шапках крестики?
— Мы второочередники! Здесь фронт спокойный, как раз для таких, как мы — стариков. А вы, сестрица, из каких краев будете?
— Я здешняя, кавказская, из Баку.
Вышла мадам Штровман в моей белой косынке.
— Можно мне стать впереди вас, солдаты?
Все сразу обернулись.
— Впереди стоять нельзя! Но тут стойте, нам не помешаете! Места хватит, только долго не простоите на таком морозе! Еще рано! Поди, в церкви сейчас!
Я пошла в комнату, чтобы согреться, замерзла стоять, но в комнате еще тоскливее стало…
— Барыня! Едет, едет! — кричит Гайдамакин.
Я выбежала на улицу и сразу точно горячей волной обдало меня!