— Воюет, — одобрительно говорил Трушкин. — Жив, здоров. Парень толковый. Оружия у нас нехватка, не рассчитали. Так он сколько трофейных винтовок приволок… Так что, Павел Николаевич, помогай. Реку ты знаешь, где можно вброд перейти, а может, где и плот сколотить. Все должны Родине помогать. Не одни мы, партизаны, а народ. Понимаешь, весь народ.
— Я что же… я всей душой… — Голос у Павла Николаевича дрожал от волнения.
После разговора с Трушкиным он уже не чувствовал себя таким одиноким, оторванным от людей.
В указанном месте, в кустах у реки, Павел Николаевич встретил группу вооруженных красноармейцев — человек двенадцать. И, глядя на бойцов, на их обветренные, мужественные лица, видя неодолимое стремление вырваться из окружения, Павел Николаевич понял, что он тоже на войне. Он на посту! Ему доверяют. Он тоже помогает своей Родине, находясь в Песковатском.
Павел Николаевич подробно объяснил красноармейцам, в каком направлении лучше всего держать путь.
— Днем опасно, — предупредил он, — все дороги теперь забиты фашистами.
— А мы не одни, — шутили красноармейцы, любовно похлопывая по своим винтовкам. — Патронов вот только маловато…
Вечер и ночь выдались дождливые, безлунные. Переправа прошла удачно. Домой Павел Николаевич возвращался усталый и довольный. Спокойно, легко было на душе.
Старики ждали его. Волнуясь, наперебой рассказали о том, что уже знало все Песковатское: у овинов нашли двух убитых фашистских солдат.
— Днем приходил Шурик, — зашептала бабушка. — Это он. Он говорил — в соломе у него винтовка схоронена… Так им и надо, окаянным. Побольше бы их так… — Марья Петровна перекрестилась на божницу, где теперь день и ночь теплился в розовой лампадке огонек.
Павел Николаевич и старики беспокоились за Сашу, хотя в душе у них пробуждалась гордость.
— Наш Санька еще покажет себя, — толковали они.
Неожиданно Саша снова появился в Песковатском. Павел Николаевич на этот раз ночевал дома. Он попарился в печке, отдыхал. Только сели пить чай, как в окно тихо и осторожно постучали. Старики побледнели, тревожно глядя на сына, но Павел Николаевич не испугался, почему-то сразу подумав: «Шурка!»
Стук в окно повторился.
— Спрятался бы ты, Павел, — жалобно, вполголоса запричитала было Марья Петровна, испуганно засуетившись по избе.
Дед пошел открывать калитку.
— Ну, вот и я! — заговорил Саша, улыбаясь. — Наверно, не ждали?
Он стоял в своем черном пальто, перепоясанном ремнем, в шапке. Сапоги по колено были измазаны липкой грязью.
Бабушка, всхлипнув, бросилась к внуку, обняла его, целуя и причитая. Слезы ручьем катились у нее по морщинистым щекам.
— Ну, как ты тогда… ушел-то? — спросила она, не сводя глаз с внука.
— Тогда что, — Саша пренебрежительно махнул рукой. — Вот сегодня было дело…
Он коротко рассказал, как встретился вблизи Песковатского на дороге с фашистом и тот хотел задержать его.
— Но я его сразу гранатой… — похвалился Саша. Рассказывал Саша спокойно. В эти минуты он был далек от мысли, что труп убитого им солдата мог поставить на ноги всех оккупантов, остановившихся на ночлег в Песковатском.
Слушая Сашу, старики и Павел Николаевич только качали головами. За его скупыми словами о только что пережитой опасности чувствовались большая внутренняя сила и уверенность в себе.
Поздно вечером Саша, тоже вымывшись и сменив белье, лежал на печке рядом с отцом под ватным одеялом, с наслаждением ощущая струившуюся от печки теплоту. Вполголоса он рассказывал отцу о партизанском отряде, о том, как с Митей Клевцовым ходил в город.
— У нашего командира, — говорил Саша, — твердый закон. Если приказал — выполни. Такой порядочек. Уважают его у нас. Комиссар — Павел Сергеевич. Ты его, наверно, знаешь? Такой белокурый, небольшого роста. Он в Осоавиахнме работал. Тоже твердый человек. Смелый, больше в одиночку действует. Нацепит белую повязку на рукав, со стороны не разберешься, думают — полицай. Ефима Ильича тоже очень уважают. Если операция, то он первым идет.
Павел Николаевич, не успевший сообщить сыну, как он выполнил задание Тимофеева, внимательно слушал Сашу, изредка вставляя свое слово. Он удивлялся тому, как сын за последние дни повзрослел, поумнел. В разговоре у него появилась какая-то особая уверенность, твердость. Так мог разговаривать только вполне взрослый человек, а не подросток.
— На днях иду по Шаховке с винтовкой, с гранатами… — продолжал с увлечением рассказывать Саша, облокотившись на руку и блестя в полумраке глазами. — Знаю, что там фашистов нет, а староста наш человек. Увидели меня ребята. Слышу, говорят промеж себя: «Партизан!.. Партизан!..» Ну, я к ним. «Здравствуйте, ребята!» Здороваются. «Знаем, — говорят, — кто ты». — «Кто?» — «Чекалин Сашка из Песковатского». — «Немцев нет в деревне?» — «Нет». — «А полицаев?» — «Тоже нет». — «Тогда собирайте народ, листовку из Москвы прислали, прочту. Наши с самолета сбросили». Ребята сразу же по дворам — народ собирать. Человек двадцать пришло. На улицу охрану выставили. Ты знаешь, как слушали? Со слезами на глазах. А одна старушка пробралась ко мне, взяла листовку и поцеловала. «Это, — говорит, — в Москве родной нашей печатали…» Наш, батя, народ, советский. Не согнуть его фашистам.