— Хоронил, — гордо и спокойно согласился Якшин, поглаживая рукой свой сизый подбородок. — А почему — понять надо…
— Вестимо, — поспешно согласился Ковалев. — Как не понять, не те порядки, не старое время, сударь.
— Вот именно! Чужой я был среди чужих. — Якшин помрачнел, а голос у него становился все более мягким, монотонным: — Поддерживала меня только неугасимая вера. Терпеливо я дожидался возвращения светлого дня.
— Все так… Все так… — словоохотливо поддакивав Ковалев, семеня рядом с Якшиным, который шел, гордо подняв голову, уже не хромал.
Завязать дружбу с Якшиным, узнать его агентуру выпытать, кем он был раньше, — такую задачу ставил Ковалев:
— Приглядывался я к тебе раньше… Не знал, что, ты за человек. Всегда серьезный, молчаливый, слова не вымолвишь зря…
Своей лестью Ковалев неожиданно обезоружил Якшина. Как и многие неудачники, Якшин был очень тщеславен, высоко ценил свой ум, свою хитрость, и ему захотелось сразу поднять себя в глазах Ковалева.
— Ты думаешь, я — это я? — внезапно, с заметной гордостью спросил Якшин и, хитровато прищурив глаза, засмеялся. Слушай, мол, какой я откровенный.
Ковалев насторожился. Наконец-то удалось нащупать слабую струну в характере Якшина.
— А кто же ты?.. — с наигранным удивлением спросил он и снова забежал вперед, не сводя острых внимательных глаз с лица Якшина.
Якшин с минуту подумал. Ковалев терпеливо ждал.
— Облик только мой и душа во мне моя, остальной не мое, чужое. — Якшин снова с удовлетворением погладил свой сизый, колючий подбородок.
— Кто же ты? — допытывался Ковалев. — Жил столько лет, и не замечали…
— Такова была моя зашита… — усмехнулся Якшин. — Как в книге свяшенного писания сказано «В одиночестве моем находил я покой своему бытию».
— Ну и голова!.. — удивлялся Ковалев. Седая щетина па лице его топорщилась, глаза то прищуривались, то снова широко раскрывались. — Неужели, сударь, теперь тебя не определят на большую должность? Пустили по мелкому делу. Успешно работаешь-то?
— Это как же по мелкому делу? — в свою очередь насторожился Якшин.
Ковалев простодушно усмехнулся:
— Большому кораблю большое и плавание! До революции-то высокое звание имел? Или так просто, купчишка… аршинник?..
Якшин не мог сдержаться, чтобы не похвалиться:
— Жил я… Человеком был. Мундир имел. Ордена и медали…
— Городовой али стражник?
Якшин пренебрежительно усмехнулся:
— Поднимай выше… В офицерском звании. Свою квартиру имел… — Возвысив себя в своих глазах, Якшин самодовольно спросил: — Что… не ожидал?
— Да-а, что говорить… — Ковалев, поддакивая, смиренно крутил головой. — Вот ты кто!.. А должность у тебя все эти годы неприметная была. Кто бы мог подумать, такой человек — и в бане служит.
Почувствовав насмешку в словах Ковалева, Якшин презрительно прищурился:
— Что есть твое ремесло? Пыль да грязь. А я глядел выше. Лицезрел голых людей всех рангов и должностей и презирал их.
— Вот как… — только и смог проговорить Ковалев.
— Презирал, — гордо подтвердил Якшин. — Все они раздетые стояли передо мной. Утешался я, видя всех перед собой в голом естестве, отдыхал душой.
— Понятно, значит, никого не уважал. — Густые кучковатые седые брови Ковалева насупились. — Кого же ты уважал? Людей не уважал. Значит, бога уважал? Богомольный ты человек…
Якшин усмехнулся, помолчал и нехотя добавил:
— Истину тебе сказать, и бога не уважал. Нет его, раз он заставил меня столько лет терпеть.
— Да-а… — Ковалев судорожно потирал свои жилистые, почерневшие от сапожного вара руки.
Они входили в город. Навстречу по дороге на грузовиках и автобусах оккупанты везли своих раненых. Густой серый дым расстилался вдали над станцией.
Со времени этого откровенного разговора Якшин уже не упускал случая снова поговорить с Ковалевым. Он видел, что и Ковалев при встрече с ним теперь тоже как-то особенно радушно здоровается, обязательно о, чем-нибудь приветливо спросит.
Якшина радовало, что гордый, ершистый Ковалев стал так уважать его. Желание еще более расположить; к себе Ковалева заставляло Якшина хитрить, играть в откровенность. Ковалеву он не верил, как, впрочем, и никому не верил, кроме своих хозяев.
— Скажу тебе, как другу, — сообщал он при встрече Ковалеву, — ненадежный Чугрей человек. Непрочную основу новая власть себе создает. Втерся Чугрей в доверие к немцам. Сын у него комсомолец, где-то пропадает, говорят, выполняет партизанское, задание, а Чугрей молчит, скрывает.