У этой женщины девушки прожили несколько дней, внимательно следили за дорогой, приглядывались к встречным. Но староста на пути не попадался.
Тогда девушки решили зайти к старосте домой, будто бы для того, чтобы попросить у него справку-разрешение идти дальше в прифронтовую зону. Приготовились… Дом, где жил староста, они уже днем хорошо изучили снаружи. За избой шла тропа к овинам. А там неподалеку — лес. Стемнело… Клава нерешительно у крыльца остановилась — страшно заходить в избу.
— Может быть… завтра, на улице… — прошептала она.
— Пойдем… — голос у Тани звучит глухо. Она решительно поднялась на ступеньки, постучала. Какая-то женщина открыла им калитку в сени.
— Пьяные все… Не ходите… — шепотом предупредила она. Но Таня, а за ней и Клава прошли вперед. Открыли дверь в пахнущую теплом и чем-то кислым избу. Староста Кирька Барин был не один. За столом сидели еще несколько человек, все в гражданском, по виду полицаи.
— Что нужно, красавицы?.. — спросил староста, выйдя из-за стола и подбоченясь. — Ночлега ищете?
Выслушав девушек, староста сердито затопал ногами, закричал:
— Какую еще справку! Никому не даю! От Советской власти получайте справку.
Видимо, староста остался доволен своей остротой и вернулся к своей компании.
— Ступайте в Лихвин, — посоветовал он девушкам. — Там, в комендатуре, получите справку.
Девушки продолжали стоять у порога.
— Садитесь… Гостями будете… — пригласил один из полицаев, бритоголовый, краснощекий в расстегнутом пиджаке.
На столе стояли бутылки с самогоном, разная снедь, кипел, пофыркивая, медный самовар. Разговор у собравшихся, как поняли девушки, шел про партизан. Староста, упомянув фамилию Чекалина, смачно выругался. Девушки переглянулись, замерли. Тане вдруг стало страшно поднять руку и выхватить револьвер. Кирька Барин рассказывал, как в Песковатском схватили Чекалина.
Таня, побледнев, прислонилась к стене. Потом медленно вышла в сени. Клава тоже вышла за ней.
— Дай мне револьвер! — шепнула в темноте Клава, видя, что Таня ничего не может предпринять. Она решительно отобрала у Тани револьвер, открыла дверь и, шагнув за порог, два раза подряд выстрелила в старосту.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Поздно вечером Сашу привели в комендатуру.
Лысый франтоватый офицер с железным крестом на сером кителе и с вырезанной в виде черта коричневой трубкой в зубах сидел за большим столом, покрытым зеленым сукном. Это был тот самый офицер, у которого Саша накануне в комнате рылся в бумагах. Он узнал его по фотографии.
У зашторенных окон, развалившись на стульях, расположились другие офицеры, очевидно чином ниже, в потрепанных кителях. Позади Саши, у двери, стоял начальник полиции в кожаной куртке и с ним два дюжих краснощеких полицая.
Сколько партизан в отряде? — спросил офицер с железным крестом, ощупывая Сашу глазами.
Саша молчал. Он решил молчать, о чем бы его ни спрашивали. Выпрямившись, со всклокоченной черноволосой головой, в расстегнутом пальто и разорванной гимнастерке, он стоял перед офицером, всем своим видом показывая, что не покорится.
— Где находится партизанский отряд?
Маленький востроносый переводчик четко выговаривал слова.
Саша молчал. В эту минуту он не чувствовал никакого страха, совершенно не думал о том, что его ожидает, и внимательно приглядывался к окружающему.
На столе рядом с массивным мраморным письменным прибором Саша заметил настоящий человеческий череп, белый, с огромными пустыми глазницами и двумя рядами длинных желтоватых зубов.
Темно-карие глаза партизана с такой ненавистью смотрели на фашистов и такая непреклонная была в них сила, что подошедший ближе к Саше рослый начальник полиции злобно засопел и, нагнувшись к переводчику, тихо сказал:
— Волчонок. У них вся порода такая. Добром от него ничего не добьешься.
Переводчик, не поняв, что это говорят только для него, быстро, услужливо перевел, пожимая плечами и разводя руками, словно извиняясь, что партизан оказался такой упрямый.
— Волчонок? — переспросил офицер по-немецки, нервно барабаня пальцами по столу. Он еще не терял надежды добиться чего-нибудь. Это было тем более важно, что партизана несколько раз видели в городе, вероятно он встречался с подпольщиками.
— Мы верим тебе… очевидно, партизан ты не знаешь. Но откуда у тебя были гранаты?.. Где ты жил это время?.. К кому приходил в город?.. Назови фамилии, и тебя не будут держать, отпустят…
Саша продолжал молчать, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.
Один из офицеров подскочил к нему и наотмашь ударил по лицу. Неожиданно для всех Саша ринулся к столу, сшиб с ног переводчика, схватил тяжелую мраморную чернильницу и, ударив офицера, бросился к зашторенному окну. Но в ту же минуту, сбитый с ног полицаями, он лежал на полу у окна. Полицаи били его до тех пор, пока он не перестал шевелиться.
Саша очнулся на дворе комендатуры, когда ему на голову выплеснули ведро ледяной воды.
Кругом белел снег. В черном небе холодно поблескивали звезды. Увидев, что Саша зашевелился, полицай пнул его ногой в бок.
— Очухался? — спросил он.
Сашу заставили подняться и под руки приволокли в подвал с низким, сырым сводчатым потолком.
Остаток ночи Саша провел в полузабытьи, скорчившись на связке соломы.
Он плохо соображал, где находится и что с ним произошло. Было очень холодно, так холодно, как никогда еще в жизни. Смутно, забываясь тяжелым сном, он видел мать, братишку, отца, партизан… Кто-то толкал его ногой и грубым, хриплым голосом что-то спрашивал. Может быть, приходили тюремщики?.. Саша окончательно пришел в себя только утром, когда в подвал пробился тусклый рассвет.
Днем его опять вывели на допрос. Обратно снова приволокли избитого, окровавленного.
— Упрямый… — говорили полицаи, тяжело отдуваясь и с удивлением поглядывая на худощавого юношу, проявлявшего непонятное для них упорство.
И хотя ныло и болело избитое тело, Саша не терял надежды. Он все время настойчиво думал о побеге, в то же время не представляя себе ясно, что он может сделать, находясь в подвале.
Вернувшись из Песковатского, Наташа всю ночь не могла заснуть. Утром, как только рассвело, она побежала к Васе Гвоздеву, но ребят не оказалось. Они не ночевали дома.
Наташа, не зная, что предпринять, медленно пошла по площади мимо комендатуры, мимо обнесенного двумя рядами колючей проволоки подвала, возле которого расхаживал часовой, поеживаясь от холодного ветра.
Все кругом было серое, унылое: небо в клочковатых облаках, мокрые крыши домов, почерневшие от сырости заборы, покрытые жидкой грязью деревянные тротуары.
«Знают ли партизаны, что Шура схвачен?» — тоскливо думала Наташа. Теперь все мысли ее сосредоточились на партизанах. «Стоит только, — думала она, — разыскать их, сообщить, и тогда…» Тогда, казалось Наташе, все изменится…
Незаметно Наташа вышла на обрывистый берег реки и остановилась, глядя вдаль, на слегка запорошенные снегом поля, не замечая пронзительного северного ветра, продувавшего ее насквозь. Постояв, прошла к знакомой лужайке, где они, школьники, раньше играли в волейбол и где она совсем еще недавно встречалась с Сашей.
Наташа снова вернулась к комендатуре. Сердце ей подсказывало, что Саша находится здесь. И если бы не часовой, сердито цыкнувший на нее, Наташа долго стояла бы около этого страшного здания, на котором все еще висела безобидная вывеска «Аптека».
Дядя был дома один. Он беспокойно ходил по комнате из угла в угол и что-то бурчал про себя. По-прежнему угнетала его судьба Григория Шлыкова. Гриша все еще держался. Сидел он в одиночке. Чем-либо помочь ему было невозможно.