Валил!
И не хватало только протяжного, вынимающего душу пароходного гудка, возвещающего об отплытии.
Егор, что и понятно, не любил этот район Москвы. И дело было даже не в том, что он родился и всю жизнь прожил на Белорусской, а в том, что здесь ему всё казалось бесконечно вымученным, придуманным, настойчиво заставляющим поверить в то, что так и следует жить изо дня в день, из года в год, перемещаясь от метро до дома, от красного кирпича здания школы до плешивого сквера, от детской площадки до поликлиники или магазина, построенного ещё в 70-х и до недавнего времени называвшегося «Диета». Конечно, можно было себя убедить в том, что это пространство не мертво, что оно тоже наполнено жизнью. Конечно, можно! Но вести эти бесконечные споры с собой, бесконечно упрашивать себя, уламывать и уверять себя было порой невыносимо утомительно. Ведь в конечном итоге в этом не было правды, но было признание того, что ты согласился с тем, во что не веришь.
Сюда, в бывшую квартиру Машиной бабушки – Нонны Ефимовны Розовской – учительницы французского в той самой красного кирпича школе с рельефами Ломоносова, Пушкина, Горького и Маяковского на фасаде, они перебрались в начале двухтысячных. Квартира к тому времени уже пустовала, бабушка умерла в 99-м, а сдавать её мать Маши категорически отказывалась.
Так и оказались здесь, у чёрта на рогах, в пяти минутах езды от МКАД.
Развернувшись на эстакаде, Егор вырулил на основное полотно, снова посмотрел на жену в зеркало заднего вида:
– Ты как? Сейчас быстро доедем…
– Всё хорошо, Егорушка, не волнуйся, всё хорошо. – Маша попыталась улыбнуться, и Егор впервые увидел, что она смогла это сделать.
МКАД пролетели незаметно. Вечно забитое из-за ремонта у правого поворота сужение было пустым и издалека напоминало сваленную в кучу новогоднюю иллюминацию, когда разные цвета, словно стараясь перекричать друг друга, мечутся, вспыхивают, гаснут и снова вспыхивают, выхватывая из темноты разрозненные предметы – мебель и дорожные знаки, пластмассовые отбойники и пустые бутылки, выключенный телевизор и бытовки путейских рабочих.
– Всё, уже почти приехали. – Егор специально не стал поднимать глаза на зеркало.
Миновав промзону, эти вечно курящиеся напоминающим вату паром трубы теплоцентрали, встали на первом за всю дорогу светофоре, от которого до роддома было ровно два квартала.
А потом произошло то, что произошло, и Егор не сразу всё понял и осознал.
Поддавив сзади, заниженный «бумер», кажется в кузове Е-46, абсолютно непонятно откуда взявшийся, резко перестроился и встал перед машиной Егора.
Загорелся зелёный.
«Бумер» продолжал стоять на месте, лишь на холостых оборотах поддавая газ, словно перебрасывая под капотом металлические болванки, переходя на утробный рёв, дёргаясь и хрипя.
– Ну и что дальше… – Егор моргнул дальним светом. Однако в ответ получил лишь надрывный рёв двигателя, и машина не двинулась.
Почему именно сейчас, именно здесь и именно с ними, едущими в роддом, до которого осталось от силы километра полтора, началось это представление? Вопрос, ответ на который просто не существовал. Хотя нет, на всякий вопрос всегда существует ответ! Другое дело, что искать его, когда ледяная, мерцающая, фиолетовая ярость, выбравшись откуда-то из потаённой глубины, где она таилась до поры, вошла в голову и ослепила, не было никакой возможности.
– Вот урод… – Егор сдал назад и, выскочив вперёд, поддал газу, но почти сразу получил в спину слепящий биксеноновый заряд пары подсвеченных диодными ресницами фар. «Бумер» взревел, попытался обойти справа, не удалось, тогда через сплошную вынырнул вперёд и дал по тормозам. Егор ударил по сигналу на руле, вильнул вправо, но Е-46 прижал его к тротуару и оттормозил.
Встали.
И конечно, эта остановка нарушила течение времени. Теперь всё виделось пристальней и отчётливей, как при замедленной кинопроекции.
Из распахнувшихся дверей вышли двое.
Один из них, здоровенный, дегенеративного вида мужик (непонятно, как он вообще поместился в этом спортивном купе), лениво закурил, облокотившись на крышу «бумера». Другой, сидевший на водительском месте, худой, лопоухий, странно улыбаясь, двинулся к машине Егора развинченной, подпрыгивающей, придурковатой лагерной походкой.
– Что им надо? – едва слышно простонала Маша.
– Сейчас поймём…
– Ну выходи, мил человечек, поговорим, – придурок развёл руками, в одной из которых Егор увидел пистолет, – иди-иди, не бойся, я тебя не съем.
Так уже было однажды, когда после первого курса поехали в экспедицию на Мезень. Тогда жили на окраине Лешуконского, километрах в пяти от которого вверх по течению была «химия», поселение досрочно освобождённых из Коряжемской колонии, тех, у кого не было своего дома, и возвращаться им было некуда. Иногда они приходили в Лешуконское посмотреть на студенток, «на московских девочек», как они говорили, чтобы «раздевать их взглядом». Егор хорошо запомнил одного из них, зэка, что назвался Мишей, он так же, как и сейчас этот лопоухий из «бумера», развёл руками, в одной из которых был нож, и почти пропел: «Иди-иди, не бойся, я тебе не съем».