До выборов 2000 года оставалось одиннадцать месяцев. Очевидно было, что Примаков, семидесятилетний реликт советской эпохи, за которым стояла клика коммунистов, бывших аппаратчиков и заслуженных чекистов, был вовсе не тем лидером, в котором нуждалась страна в 21-м веке. Перед выборами он должен был сойти со сцены, как они и договорились в свое время с Ельциным. Но было ясно, что уходить он не собирается. Вопрос теперь был в том, кого “семья” сможет противопоставить Примусу в качестве ельцинского преемника с реальными шансами на победу, и кто же та пешка, которую президент двинет в ферзи?
Даже при наличии безусловного электорального преимущества престолонаследник должен будет выйти на выборы на фоне всеобщего недовольства. Примаков быстро набирал популярность. Стоя на лестничной площадке, переоборудованной в секретную переговорную комнату, Борис и Путин понимали всю ответственность, возложенную на них историей. Их совместное мнение наверняка возобладает в “семье”, что, в свою очередь, определит, кого Президент назовет преемником.
Выбор был невелик. Имелись только две фигуры достаточно высокого уровня, которые минимально подходили на эту роль: министр внутренних дел Сергей Степашин и министр путей сообщения Николай Аксененко. Но у каждого из них были свои недостатки, и ни один не был безусловным фаворитом.
— Володя, а как насчет тебя? — вдруг спросил Борис.
— Что насчет меня? — не понял Путин.
— Ты мог бы стать президентом?
— Я? Нет, я не тот человек. Не того ищу в жизни.
— Ну а чего же ты хочешь? Остаться навсегда здесь?
— Я хочу… — замялся Путин. — Я хочу быть Березовским.
— Не может быть, — рассмеялся Борис.
Они сменили тему. Следующий вопрос был о Саше.
— Послушай, — сказал Путин, — скажу тебе честно. Ты знаешь, что я думаю о Литвиненко. Он тебя использовал. Он предатель. Но если ты просишь, я попробую помочь. Проблема в том, что я не контролирую ситуацию. Он числится за военной прокуратурой, то есть он в руках Скуратова. Давай сначала избавимся от Скуратова, а потом посмотрим, как помочь Литвиненко.
Это звучало логично. Но было что-то в выражении лица Путина, что Борису не понравилось.
— И Боря, — продолжал Путин, — что бы ты о нем ни думал, он замазан. Он много чего нехорошего натворил.
— Этого не может быть, — сказал Борис. — Я его знаю.
— Я видел улики.
— Знаем мы, как у вас в Конторе делают улики.
Последовала неловкая пауза. “Как странно, — думал Борис. — Путин и Литвиненко — единственные два человека в ФСБ, которые не берут взяток, и так друг друга ненавидят”.
— Он предатель, — повторил Путин. — Но я сделаю, что смогу. — Он взялся за ручку двери. Ручка провернулась, не зацепив механизм замка.
— Вот бляди, — выругался Путин. — Замки не могут наладить, а ты хочешь, чтобы я управлял страной. Мы застряли.
— Эй, кто-нибудь! — закричал он, стуча в стенку, отделявшую площадку от основного коридора. — Это Путин! Нас захлопнуло!
Они стучались минут десять, пока кто-то не услышал и не пришел на помощь…
Чета Березовских, 1999 г. (Архив Бориса Березовского)
“Борис и Лена планировали лишь небольшой праздник, только для членов семьи и самых близких друзей. Но Путин приехал сам, без приглашения”.
Глава 13. Узник и избранник
Сидя в одиночной камере Лефортовской тюрьмы, Саша Литвиненко пытался осознать свое положение.
Впоследствии в книге “Лубянская преступная группировка” он написал:
Сначала был шок. Первую ночь я вообще не спал и смотрел в потолок. В день, когда меня посадили, двадцать пятого марта, была мерзкая погода, мелкий снег с дождем, грязь. Я не люблю это время и живу в конце марта ожиданием солнца. А двадцать шестого меня вывели на прогулку. Маленький такой дворик. Можно сделать шагов пять-шесть в одну сторону и столько же в другую. Смотрю, а небо — синее. И солнце. Я ходил как зверь между этих стен. Надо мной — колючая проволока, решетка и синее-синее небо. У меня было дикое состояние: в город пришла весна, а меня там — нет. Я в тюремном дворе, где сыро и холодно. Настроение у меня совсем испортилось, и я попросил меня с прогулки увести раньше времени.
Несколько лет спустя, прогуливаясь с Сашей по Лондону, мы остановились у памятника Оскару Уайльду, что напротив вокзала Чаринг-Кросс. Его поразила надпись на камне: “Все мы сидим в канаве, но некоторые из нас смотрят на звезды”.
— Точно так, — сказал он, — именно это я чувствовал, когда сидел в тюрьме: глядел из канавы на звезды.
На третий день после ареста он объявил голодовку и потребовал встречи с правозащитниками. Он был на грани нервного срыва. Пришел тюремный врач и сделал ему успокоительный укол. Затем появился начальник тюрьмы — пожилой человек, который знал Сашу еще опером.
— Послушай, сынок, — сказал он, — не нужно разрушать свой организм. Это ведь еще не вечер. Тебе понадобятся силы. Так что прекрати, пожалуйста.
Отеческий совет и знакомое лицо из прежней жизни его немного успокоили. Он начал есть и — думать.
— Я пытался разобраться, почему я здесь. Мне нужно было для себя решить, виновен я или нет. Если говорить формально, то, конечно, не виновен, потому что меня посадили по сфабрикованному обвинению. Но я на своем веку видел много людей, которые сидели ни за что — по заказу или по ошибке, и я, конечно, к ним не относился. Меня-то посадили за то, что я действительно совершил — за пресс-конференцию. То есть сижу за преднамеренную пресс-конференцию, совершенную по предварительному сговору группой лиц — этого я отрицать не мог. Но ведь это вроде бы не преступление. Хотя я ведь знал, что за пресс-конференцию могут посадить. Я даже с женой это обсуждал: посадят — не посадят? И если провести опрос общественного мнения, то большинство скажет: поделом ему, гаду, правильно посадили, нечего устраивать всякие там пресс-конференции! Стало быть, виноват? И так по кругу мысли вертелись, до бесконечности.
Именно в эти первые недели в Лефортово он сделал для себя открытие, что его бунт каким-то странным образом связан с Мариной. До ее появления в его жизни он был слепо верен Конторе. Быть исключенным из этого братства, отвергнутым товарищами, заслужить презрение командиров было самым страшным, что только могло с ним произойти. Но теперь все было не так. Потерять ее было страшнее.
Потом он мне объяснял: “В Лефортово до меня дошло, что я сменил принадлежность, в том смысле, что все мы ведь кому-то принадлежим. Понимаешь, Марина мою душу вроде как востребовала. До этого, посади меня на полиграф — ну, детектор лжи, где нужно отвечать первое, что приходит в голову, то при слове “любовь” я бы ответил “родина”; если “верность” — то сказал бы “присяга”; если “выполняй”, то — “приказ”. Мне бы и в голову не пришло подумать о чем-то другом. Потому что я принадлежал им на сто процентов. Как ребенок родителям, которых я, впрочем, мало знал”.
Но Марина изменила все. Когда он ее увидел, он понял, что принадлежит ей, а потом и их сыну, а уже потом всему остальному. С первой семьей все было иначе. Марине каким-то образом удалось отомкнуть замок на цепи, которой он был прикован к Конторе, когда-то заменявшей ему отца и мать.
— Если б я попал в УРПО до нее, я бы, наверное, как робот делал все, что прикажут. Но Марина развеяла этот гипноз, и я стал думать. А потом появился Борис и довершил процесс. Потому что он все подробно объяснял. Не то что наши генералы, которые только и умеют, что орать: “Выполняй! Это приказ!”