1
Уже третью зиму шла мировая война, и эта зима казалась самой долгой и самой темной. Даже это учебное заведение, патронессой которого была сама императрица, где учились дочери аристократов и тех, кто наживался на войне, было больше не в состоянии кормить своих воспитанниц и обогревать помещения. Семестр заканчивался раньше срока. Дороговизна военного времени ударила и по богатым: мало кто мог позволить себе купить бензин, чтобы заправить машину, — вновь вошла в моду езда в каретах и санях. Зима в Петрограде военного времени дышала тьмой и ледяным холодом.
Трескучий мороз поглотил рев моторов и храп лошадей, но об¬острил обоняние: резче запахло бензином, конским навозом, перегаром от дремлющих почтальонов, едким одеколоном и табаком от шоферов в желтой форме, расшитой алым позументом, и цветочными духами от проходящих женщин.
В красных кожаных недрах маленького уютного «Делоне- Бельвиля» (плавно закругленный радиатор, сияющий медью бампер, резиновый клаксон, ацетиленовые фары) расположилась серьезная молодая женщина, читавшая какой- то английский роман при свете керосиновой лампы. Одри Льюис — миссис Льюис для нанимателей и Лала для горячо любимой воспитанницы — мерзла. Она накинула пушистый овчинный тулуп на колени, однако все еще зябла, хотя на ней было теплое пальто, кроличья шапка, а на руках — перчатки. Когда шофер Пантелеймон, щелчком отправив папиросу в снег, взобрался на водительское сидение, миссис Льюис его даже не заметила. Ее карие глаза были прикованы к дверям института.
— Ну же, Сашенька! — по- английски пробормотала Лала себе под нос. Она посмотрела на медные часы, встроенные в стекло, отделявшее пассажиров от шофера. — Уже скоро!
Ее охватило материнское нетерпение: она представила, как длинноногая Сашенька бежит к ней по снегу. Мало кто из матерей и практически ни один отец не забирал своих дочерей из Смольного, но Лала, гувернантка, всегда встречала Сашеньку.
«Еще несколько минут, моя девочка, — думала она, — моя любимая, умная, грустная девочка».
Сквозь изукрашенные морозом окна лился тусклый свет, и это напомнило ей детство в Пегсдоне, деревушке в графстве Хартфордшир. Она не была в Англии уже десять лет. Интересно, увидит ли она еще когда- нибудь родных? Но если бы Лала осталась дома, то никогда бы не встретила свою дорогую Сашеньку. Десять лет назад она получила место у барона и баронессы Цейтлиных и начала новую жизнь — в столице России. Десять лет назад маленькая девочка в матросском костюмчике прохладно поздоровалась с ней, с любопытством оглядела, потом протянула англичанке руку, словно делала ей подарок. Новая гувернантка едва ли знала по- русски хотя бы два слова — она просто опустилась на одно колено и заключила эту маленькую горячую ладошку в свои ладони. Малышка — сначала нерешительно, потом все смелее — склонилась к ней, и вот уже ее головка легла на плечо Лалы.
— Мне зовут миссис Льюис, — проговорила она с сильным акцентом.
— Приветствую, ожиданный гость Лала! Я называюсь Сашенька, — ответила девочка на скверном английском. Так и повелось с тех пор: миссис Льюис стала «называться» Лалой. Они понравились друг другу с первого взгляда.
— Без двух минут пять, — раздался из переговорной трубы голос шофера. Гувернантка выпрямилась, сняла с аппарата свою трубку и сказала в медный цилиндр на безупречном русском (хотя и с английскими интонациями):
— Спасибо, Пантелеймон.
— А что здесь вынюхивают фараоны? Может, девицы прячут под юбками донесения немцам? — хохотнул шофер.
Лала не была расположена говорить с шофером в подобном тоне.
— Пантелеймон, вам следует пойти и взять ее вещи, — строго сказала она. Однако и вправду — что здесь делают жандармы?
Девочки всегда выходили вовремя. Директриса, мадам Буксгевен, которую воспитанницы за глаза называли Гранмаман (Бабушка), командовала институтом, словно это была прусская казарма, — разве что командовала по- французски. Лала знала, что Гранмаман была в фаворе и у вдовствующей императрицы Марии Федоровны, и у нынешней — Александры Федоровны.
Один кавалерийский офицер и целая толпа студентов и гимназистов — все в мундирах с золотыми пуговицами и фуражках — прошли в ворота, чтобы встретить своих любимых. Завидев жандармов, они вздрогнули от неожиданности, затем двинулись дальше, то и дело оглядываясь: что нужно жандармам в Институте благородных девиц?
Извозчики в длинных тулупах, подпоясанных красными кушаками, и шапках- ушанках в ожидании хозяйских дочерей переступали с ноги на ногу, обхаживали своих лошадей, недоуменно наблюдая за жандармами.
Пять часов. Двери Смольного отворились, отбросив полоску ярко- желтого света на лестницу и дорожку до самых ворот.
— Ох, наконец- то! — Лала отложила книгу.
На верхней ступеньке в потоке света появилась мадам Буксгевен со строгим лицом, в строгом шерстяном платье с высоким белым воротником и черной пелериной — ни дать ни взять часовой на швейцарских часах, пришло Лале в голову. Пестрый корсаж на пышной груди Гранмаман был виден даже с такого расстояния, а от ее звучного сопрано и лед мог раскрошиться за сотню шагов. Несмотря на мороз, Лала открыла окно и с возрастающим нетерпением выглянула на улицу. Она подумала о любимом Сашенькином чае, который ожидал ее подопечную в маленьком салоне автомобиля, о печенье, которое она специально купила на набережной в английском магазине, — жестяная коробочка с этим лакомством лежала возле нее на красном кожаном сиденье.
Пантелеймон натянул фуражку с околышем и тужурку, расшитую алым с золотом позументом, разгладил нафабренные усы и подмигнул Лале. «Отчего это мужчины считают, что мы непременно в них влюбимся лишь потому, что они умеют заводить машину?» — недоумевала Лала, когда мотор чихнул, фыркнул и наконец ожил.
2
Последним был урок шитья на благо царя и Отечества. Сашенька делала вид, что наметывает форменные брюки, но ей не удавалось сосредоточиться, и она постоянно колола свой большой палец. Вот- вот уже прозвенит звонок и вызволит ее и остальных институток из этой тюрьмы восемнадцатого века, из этих холодных дортуаров, столовых с гулким эхом и бальных залов с лепниной.
Сашенька для себя решила, что первая сделает прощальный реверанс, а значит, первая покинет классную комнату. Она всегда хотела быть не похожей на остальных: неважно, первой или последней, но никогда в общем ряду. Поэтому она сидела ближе всех к выходу.
Сашенька чувствовала, что ей уже тесно в стенах института, у нее были дела поважнее всяких глупостей, занимавших остальных воспитанниц заведения, которое Сашенька про себя именовала «институтом благородных тупиц». Они не говорили ни о чем другом, кроме фигур в котильоне, недавних любовных записочек от гвардейских офицеров Миши или Николаши, модных фасонов бальных платьев, а особенно о том, как подчеркнуть свое декольте. Они после отбоя бесконечно обсуждали это с Сашенькой, у которой была самая роскошная в классе грудь. Как они ей завидовали! Их ограниченность не только изумляла Сашеньку, но и приводила ее в замешательство, ибо она, в отличие от остальных, не имела ни малейшего желания выставлять свою грудь напоказ.