— Понятно, Александр Сергеич, — о, хором получилось.
— Где чёрные семечки? Тоже съели?
— Нет, в сундуке лежат. Александр Сергеич я думала, что раз лежат два месяца почти бесхозные, то это вы нам подарок купили и забыли отдать, — всхлипнула Машка большая, а за ней и маленькая. Точно её проделки, в смысле маленькой. Она живёт в доме как барыня, всё ей дозволяется. Переводчица, блин.
— Час вам на сборы. Я с вами поеду и буду мёрзнуть и мучиться пока не посадите. Это вам такое наказание будет. — Сашка бы и так тренировку не пропустил. В любую погоду ходил по километру примерно вокруг имения, и либо с переводчицей о жизни разговаривал, если кикимора занята, либо с Анькой стихи ей читая. Не для того, чтобы очаровать шишигу, а для улучшения дикции и кроме того, почему и не повспоминать стихи, вдруг пригодятся.
Кедры посадили, сколько уж при надкусывании, разгрызли дети, хрен знат. Можно было и не расщёлкивать. Только Виктор Германович вспомнил, как-то смотрел передачу про такой способ посадки, и там говорилось, что в разы больше так всходит. Не хватает, мол, сил у ростка скорлупу сломать, а так при её надтрескивании всхожесть увеличивается.
Посадили, но Сашка и правда намучился на холодном ветру, потому, как пришли назад, попил чая горячего и спать брыкнулся. А тут гады какие-то даже ночью до него домогаются.
— Чего надо?
Глава 24
Событие шестьдесят пятое
Кто умеет ждать — дождется большего.
Сашка проснулся, почему не проснуться, если тебя толкают пару минут. Или пару пар минут?
— Чего надо?!
— Подвинься, дурень, — толкнули его в очередной раз.
Ага, сидит он на рельсе. А тут Анка-пулемётчица подходит и говорит:
— Подвинься, дурень.
Сашка повернулся к пулемётчице, лёг на спину.
— Ты чего, Ань, опять не протопили дом что ли? — явно переутомился днём. Тело ныло и озноб какой-то. Или точно протопить забыли?
— Подвинься, говорю, дурень. Холодно стоять босой.
Ну, чего делать? Подвинулся. Кикимора заползла под одеяло, и как в лучшие времена, прижалась к нему костлявым задом.
— Ты, хороший, дурень. Не злой. Мы не будем больше орехи грызть…
— Это извинение такое? Однако…
— Дурень. Обними меня. Видишь, ноги холодные?! — сама пулемётчица была вполне себе тёплой под ночной рубашкой, а вот когда ступни прижала к его ногам, то да, ледяные. Как у покойника. Бр-р. Тьфу, тьфу, тьфу.
— Как обнять? — Сашка имел в виду крепко или нет.
— Дурень. Можешь и за титьки обнять, — она там поворочалась немного, а потом освободилась от рук и повернувшись на спину обхватила его голову одной рукой и сказала, — Закрой глаза.
— Хм…
— Закрой, говорю, глаза, дурень!
Пришлось Сашке зажмуриться. Он почувствовал её тёплое дыхание, чуть с запахом мяты, а потом что-то клюнуло его в губы. Шишига снова сразу заворочалась и повернулась опять спиной, надёжно вписавшись своими изгибами мосластыми в Сашкины.
— Обними меня.
— Хорошо…
— Эх, дурень, ты даже целоваться не умеешь. Точно — дурень.
— Сама ты…
— Ничего, я тебя научу, — это угроза, наверное.
— Да? — Сашка представил… несколько клевков… ну, чего, бывает.
— Всё спи… Сашка. Ты не лезь под рубашку. Охальник!
— Я не лезу, — правда не лез. Мечты у кикиморы.
— Дурень. Спи.
Сашка лежал, обхватив рукой кикимору, слушал её сопение во сне и думал. А какие такие чувства он к лесной фее испытывает? Вожделение? Ну, нет. Хотя чего-то там шевелилось, и рука к титькам острым тянулась. Но он ведь старенький старикашка. И он ведь — даун. Да. Только детей даунов ему и не хватает для счастья. Анька, скорее, как сестра ему была. Она была — ребёнком что ли? Да, девке девятнадцатый год шёл, и многие сверстницы уже по паре ребятишек имеют, но шишига в своём лесу не повзрослела. А ещё она беззащитная какая-то была, так и хотелось её прижать к себе и защитить от опасностей этого злого мира. Кох представил, как Анька пряталась в соломе, когда мужики из неизвестного села забивали в нескольких метрах от неё её бабку Аглаю кольями. Ссуки! Сволочи! Сашка поплотнее прижал к себе кикимору. Та ворохнулась, почмокала во сне и снова засопела, затихла.