Часть первая
Глава первая
В СОНОРЕ
Если бы кто-нибудь меня спросил, какое место на земле самое печальное и скучное, то я бы без долгих раздумий ответил: «Гуаймас в Соноре, самом северо-западном штате Мексиканской республики». Впрочем, это мнение, возможно, чисто личное; другой бы его, возможно, стал оспаривать, но в этом городе я провел две самых бессодержательных недели моей жизни — да простят мне это критическое замечание жители Гуаймаса.
В горах, занимающих восточную часть Соноры, были открыты богатые месторождения благородных металлов, меди и свинца, а почти во всех горных ручьях находили золото. Но добыча в те времена была крайне ничтожной, потому что этим местам постоянно угрожали индейцы, и пришлые добирались сюда только большими отрядами. А где же набрать столь многочисленную компанию? Мексиканцы могут заниматься чем угодно — только не работать по найму; индейцу не понравится за жалкую плату выкапывать сокровища, которые он и по сей день считает своей законной собственностью; китайские кули могли бы заработать достаточно, да их нельзя было нанимать, потому что если кто и смог бы управиться с этими хитрыми созданиями, тот никогда бы в жизни уже от них не освободился… Вы можете вспомнить о гамбусино[1] — это же истинные золотоискатели и рудокопы. Почему их не нанять? Да очень просто: в те времена здесь не было ни одного гамбусино. Все они рыскали по другую сторону гор, в Аризоне, где золото, полагали, лежало на поверхности кучами. Вот по этой причине все прииски Соноры опустели, ну точно так, как и сейчас, когда не только горная промышленность, но даже и скотоводство находится в упадке — и все от панической боязни индейцев.
Мне тоже хотелось попасть в Аризону, но не потому, что я заболел золотой лихорадкой, а просто из интереса — посмотреть весьма своеобразную жизнь обитателей золотых приисков. Однако случился известный мятеж генерала Харгаса[2], и один сан-францисский издатель спросил, не пожелаю ли я, конечно, за счет его почтенного листка, проехаться до места событий и написать о них в его газету. Я с радостью принял такое предложение, чтобы познакомиться с районом, который иначе никогда бы не смог увидеть. Харгасу не повезло; он был разбит и расстрелян, а я, отослав свое последнее сообщение, поехал назад, через Сьерра-Верде, чтобы добраться до Гуаймаса, где надеялся найти посудину, идущую по Калифорнийскому заливу на север, потому что мне надо было попасть в Рио-Хила; там я уговорился встретиться со своим другом, вождем апачей Виннету.
К сожалению, обратный путь оказался не таким быстрым, как я ожидал. В безлюдных горах меня подстерегло несчастье: лошадь подо мной споткнулась и сломала переднюю ногу. Пришлось ее пристрелить и отправиться дальше на своих двоих. Целыми сутками я не видел людей, не встретил ни единого человечка, у кого я смог бы купить лошадь или хотя бы мула. Хорошо хоть, что я избежал встреч с местными индейцами, которые не сулили ничего хорошего. Мое путешествие было долгим и утомительным, и я облегченно вздохнул, когда наконец-то спустился в трахитовую[3] котловину, в которой расположился Гуаймас.
Хотя я и достиг желанной цели, однако вид городка не привел меня в восторг. В Гуаймасе было тогда не больше двух тысяч жителей. Окруженный высокими скалистыми обрывами, город в ослепительном солнечном зное показался мне похожим на высохший труп. В его окрестностях не видно ни души, и даже потом, когда я уже шел по окраинной улочке, казалось, будто жители домов вымерли. Разумеется, то впечатление, которое я должен был производить в Гуаймасе, было ничуть не лучше того, что город производил на меня, поскольку мой вид ничем не напоминал джентльмена, или — как там говорили — кабальеро. Мой костюм, за который я перед самым отъездом из Сан-Франциско заплатил целых восемьдесят долларов, пришел в столь жалкое состояние, что различные части моего тела были куда заметнее костюмной ткани, которой я доверил их прикрывать. Обувь тоже совсем износилась. У правого сапога я потерял каблук, на левом — осталась хилая половинка, а когда я разглядывал вылезавшие в дырки носки, то я, независимо от своего желания, должен был думать о разинутом утином клюве. А шляпа! В более счастливые времена она называлась сомбреро, то есть «дающая тень», но теперь она совсем не соответствовала прежнему почетному титулу. Насколько вначале были широки поля, я бы сегодня сказать не смог, равно как определить, каким образом и по какой причине они исчезали. То, что теперь украшало мою голову надежным остатком прежнего величия, приобрело форму турецкой фески[4] и, по правде говоря, превосходно заменило бы сито. Только кожаный пояс, мой долголетний спутник, и на этот раз вынес все тяготы пути. Говорить о цвете лица, прическе и других подобных деталях значило бы оскорбить внимание тех, кто в любых обстоятельствах прежде всего занимается своей собственной персоной.
2
…мятеж генерала Харгаса — на рубеже 80–90-х гг. XIX в. северо-запад Мексики, в том числе штаты Сонора и Чиуауа, стал ареной многочисленных выступлений против центральной власти. В Соноре это были бунты против земельного раздела, репрессии против апачей и яростное сопротивление колонизации со стороны индейцев-яки; в Чиуауа — антиправительственный заговор и восстание в районе г. Томочи, взятого федеральными войсками только в 1894 г. Какое из подобных выступлений имеет в виду автор, установить не удалось.
3
Трахит — вулканическая горная порода, характеризующаяся преобладанием в химическом составе полевого шпата санидина и особой, порфировой, структурой, то есть таким внутренним строением породы, когда в стекловатой основной массе распределены более крупные кристаллы-вкрапленники одного или нескольких минералов. Порода эта твердая, крепкая, шероховатая на ощупь, светлоокрашенная (белая, желтоватая, светло-серая или розоватая).
4
Феска — так назывался головной убор в некоторых арабских странах (назван по марокканскому г. Фес): шапочка в форме усеченного конуса, украшенная кисточкой, прикрепленной коротким шнуром; в султанской Турции, в XIX — начале XX в. феска была форменным головным убором военных и чиновников.