Я обратил внимание, что тем временем в глубине комнаты наметилось какое-то движение. Второй гамак закачался, и из него освободилось — я намеренно употребил слово «освободилось» — длинное, ужасающе худое существо, направившееся ко мне медленными, неслышными шагами призрака, потом остановилось передо мной и спросило глухим голосом чревовещателя:
— Какой налог, сеньор, вы готовы заплатить?
— Он будет зависеть от ценности полученного мной ответа!
Дылда повернулся к своей молодой жене и произнес, скорчив омерзительную гримасу, которая должна была изображать приветливую улыбку:
— Ты слышишь, моя голубка? Он заплатит в зависимости от ценности моих слов. А так как все, что я говорю, весьма ценно для каждого человека, то прошу тебя, скрути ему еще одну сигарету.
Она с видимым удовольствием занялась исполнением этого желания, а когда я между пальцами держал второго подожженного было ею, но уже угасшего табачного червя, ее благородный супруг предложил мне:
— Ну, а теперь сеньор, изложите мне спокойно и без утайки ваше дело! Считайте, что мы — ваши лучшие друзья!
И попугай при этом издал такие нежные и кроткие вздохи, что я пришел в блаженное расположение духа. Разумеется, я оказался перед двумя лучшими и благороднейшими из людей, а также — перед задушевнейшим из попугаев, а поэтому осведомился с полной откровенностью:
— Сеньор, может быть, вам известно имя Тимотео Пручильо?
— Нет. А тебе моя голубка?
— Впервые слышу, — ответила голубка.
— Я разыскиваю некую асиенду Арройо, которая расположена, кажется, недалеко от Уреса. Может быть, вы можете что-нибудь о ней сообщить?
— Нет. А ты, голубка?
— Нет, — эхом отозвалась голубка.
— Тимотео Пручильо выписал немецких переселенцев, которые должны работать у него на асиенде. Кто защитит этих людей, если он поступит с ними нечестно?
— Не я, сеньор.
— А кто же тогда? — спросил я.
— Германия с ее посольством и консульствами.
— А здесь есть консульство?
— Нет.
— Но если эти люди окажутся в нужде или даже в опасности, то должен же найтись кто-нибудь, кто о них позаботится.
— Боюсь, что таких людей здесь нет.
— Но, сеньор, получается, что бедные переселенцы оказались беззащитными, потому что в здешнем округе нет представителей их родной страны. Но можно ожидать, что если любой мексиканец, который поступит с ними бесчестно, будет привлечен к ответственности местными властями?
— Нет, сеньор. Меня совершенно не касается, что происходит с иностранцами.
— А если житель вашего округа убьет немца, что вы тогда сделаете, сеньор?
— Ничего, совершенно ничего. Мои подданные доставляют мне столько хлопот, что я не могу возиться с гражданами чужих государств. Нам некогда заниматься делами иностранцев. Ничего подобного они потребовать от нас не могут. Вы еще о чем-нибудь желали узнать, сеньор?
— Нет, после ваших ответов у меня больше не осталось неясностей.
— Тогда я вас отпущу, как только вы оцените полученные от меня сведения.
— Да, оцените по достоинству, — обворожительным голосом повторила сеньора, причем попугай аккомпанировал ей милейшими негромкими певучими звуками.
— Мне трудно оценить полученные сведения, — ответил я. — Поскольку вы все время отвечали только «нет», то ваши высказывания не имеют для меня никакой ценности.
— Что? Как? Не хотите ли вы этим сказать, что ничего не заплатите?
— Разумеется.
Он отступил на два шага, смерил меня гневным взглядом и пригрозил:
— Я могу вас заставить, сеньор!
— Нет! Ведь я тоже немец. У меня только иностранные деньги, а так как вам, по вашим же собственным словам, не пристало заниматься делами и взаимоотношениями иностранцев, а мои деньги, безусловно, причисляются к иностранным делам, то я считаю невозможным согрешить против вашего отечественного самоуважения, предложив вам чужую валюту.
Сеньора отбросила свою сигарету и прикусила зубками губу. Попугай захлопал крыльями и раскрыл клюв. Сеньор отступил еще на несколько шагов и злобно зашипел:
— Значит, деньги у вас только чужие?
— Да. Единственные местные предметы, которые я могу вам предложить, — вот эти две сигареты, которые я кладу в ящик с табаком.
Я кинул сигареты в табак, при этом попугай клюнул меня в руку.
— Значит, вы ничего не хотите платить? Совсем ничего? — спросил сеньор.