— Чарли! — услышал я вдруг через открытую дверь.
Я моментально вскочил. Ведь это только Виннету так произносил мое немецкое имя. А вот и он сам остановился перед дверью! Виннету, знаменитый вождь апачей, в Дрездене! А как выглядел могучий воин: темные брюки, такой же жилет, обтянутый снизу поясом, мешковатый короткий пиджак. В руке он держал суковатую палку, а на голове красовался цилиндр! Его-то и не снимал вождь апачей! Я рассказываю о его появлении очень коротко, но вряд ли мне надо доказывать, что неожиданное его прибытие вызвало у меня удивление столь же большое, по меньшей мере, как и мой восторг.
Я бросился к нему, а он столь же стремительно пошел ко мне навстречу. На полпути мы попали друг к другу в объятья. Мы снова и снова обнимались, разглядывали один другого, и наконец разразились шедшим от всего сердца смехом, что с апачем еще никогда не случалось. Он увидел своего друга Шеттерхэнда таким типичным бюргером, а лицо храброго воина апачей было таким спокойным и забавным, что удержаться от смеха не было никакой возможности.
Виннету не стал дожидаться ушедшего докладывать о нем хозяина, а пошел следом за ним. Ну, а вместе с Виннету был приехавший вместе с ним молодой человек, и это был не кто иной, как… Франц Фогель, прежний ученик моего капельмейстера.
Все присутствовавшие певцы знали апача по моим рассказам, и он в их воображении был окружен сияющим ореолом. Сначала они не хотели мне верить. Они не могли и представить, что он может появиться не в индейском костюме, без своего знаменитого «Серебряного ружья». Я догадывался, почему он не снял свою шляпу — он упрятал под цилиндр свои длинные, темные волосы. Я снял с него головной убор, волосы освободились и упали подобно водопаду на плечи, спадая на спину. Теперь присутствовавшие поверили, что перед ними действительно апач. Все стали здороваться с ним, а когда наш замечательный бас пропел ему здравицу, то остальные шумно его поддержали.
Как часто я просил Виннету поехать как-нибудь со мной в Германию или навестить меня там! Но просьбы мои всегда наталкивались на отрицательный ответ. Видимо, какая-то очень серьезная причина побудила его теперь приехать ко мне. Он видел по мне, как я хочу узнать цель его приезда, но покачал головой и сказал:
— Пусть мой брат не беспокоится. Послание, которое я привез, очень важное, но за время моего пути прошла уже целая неделя, так пусть пройдет и еще один час.
— Но как же ты смог меня здесь найти?
— Виннету приехал не один, а вместе с молодым бледнолицым, которого зовут Фогелем. Он знает, где ты живешь, и привел меня сюда. Там мы услышали, что ты находишься там, где поют, тогда и я захотел услышать пение, которым все наслаждаются. Потом мы вернемся назад, в твое жилище, и там я тебе скажу, почему я поехал через Большую Воду.
— Хорошо, я подожду до того часа, а ты пока послушаешь немецкое пение.
Когда певцы услышали про желание апача, они, разумеется, весьма охотно согласились для него спеть. Мы же с Фогелем сели за отдаленный столик и заказали пива, которое Виннету пил охотно, но очень умеренно. Потом начались выступления, превратившиеся в настоящий концерт. Все его участники очень гордились тем, что их может услышать такой известный человек.
Мы с Виннету взялись за руки. Я был очень счастлив тем, что наконец-то вижу его на своей родине, а он был рад оттого, что смог мне доставить это удовольствие. Думаю, что в глазах присутствующих мы представляли из себя очень трогательную пару. Сейчас бы нас не признал никто из тех, кому довелось видеть нас вместе в прерии или в горах. Виннету казался мне черной пантерой в овечьей шкуре, видимо, и он думал про меня нечто подобное. В Германии, как, впрочем, и везде, прежде всего внимание обращают на одежду, костюм делает человека.
Было, пожалуй, около полуночи, когда апач объяснил, что он наслушался достаточно песен. Ревностные музыкальные братья охотно удерживали бы его и до утра своим пением, а то и еще дольше. Но Виннету поблагодарил певцов, и мы ушли. Он ни словом не обмолвился о том, что слышал, но так как я знал его характер, то мог себе, пожалуй, представить, какое глубокое и неизгладимое впечатление оставило в его душе пение немцев.
Когда мы пришли ко мне домой, он внимательно огляделся, осмотрел каждый предмет, время от времени закрывая глаза, чтобы получше все отложилось в его памяти. Я снял со стены две трубки мира, набил их табаком и протянул одну из них апачу. Фогель удовлетворился сигарой. Потом я расположился на софе, покуривая трубку и поглядывая на своего лучшего, вернейшего и благороднейшего друга, а он сказал: