Коробейник Иче-Матес сыплет цитатами из «Зогара», называет имена ангелов, зачитывает по памяти отрывки из «Сейфер-Гилгулим»[21] и «Сейфер-Разиэл», ему знакомы все небесные чертоги. Ясно, что в город пожаловал великий праведник, но пока это должно оставаться в тайне. Пусть он переночует у благочестивого реб Гудла, который сидит тут же за столом, а утром будет видно. Реб Гудл берет гостя под руку и уводит к себе домой. Он хочет уступить великому человеку свою кровать, но реб Иче-Матес желает спать на печи. Реб Гудл расстилает тулуп, дает гостю подушку, а сам уходит в другую комнату, где стоят кровати. Но он не может сомкнуть глаз. Всю ночь с печи доносится монотонное бормотание. Реб Иче-Матес учит Тору, и в комнате светло, будто светит луна, хотя там и окна-то нет. Рано утром реб Иче-Матес слезает с печи, поливает на пальцы водой и хочет незаметно уйти в синагогу. Однако благочестивый реб Гудл даже не раздевался на ночь. Он тихо приближается к гостю, берет его за локоть и шепчет:
— Я все видел, реб Иче-Матес…
— Что вы такое видели! — отвечает реб Иче-Матес и опускает плечи, как под тяжелой ношей. — Молчание приличествует мудрецам…[22]
В синагоге реб Иче-Матес снова раскладывает товар и ждет покупателей. После молитвы он оставляет мешок в углу и ходит по Гораю из дома в дом, проверяет мезузы. Ведь коробейники часто еще и каллиграфы. Найдет изъян, тут же подправит гусиным пером, возьмет грош и пойдет дальше.
Так он ходит по городу, пока не попадает в дом Рейхеле. Мезуза у Рейхеле очень старая, даже плесенью покрылась. Реб Иче-Матес вынимает из кармана щипчики, вытаскивает гвозди, разворачивает листок пергамента, подходит к окну и смотрит на свет, все ли в порядке. В одном месте имя Бога вообще стерлось, в другом не хватает буквы. У реб Иче-Матеса начинают дрожать руки, он строго спрашивает:
— Кто живет в этом доме?
— Мой отец, реб Элузер Бабад, — отвечает Рейхеле.
— Реб Элузер Бабад? — переспрашивает Иче-Матес и трет ладонью лоб, пытаясь вспомнить. — Он ведь, кажется, глава городской общины?
— Когда-то, — говорит Рейхеле, — был главой общины, а теперь нищий…
И вдруг громко, визгливо рассмеялась.
Чтобы еврейская девушка так громко смеялась, реб Иче-Матес слышит впервые. Он смотрит на нее широко расставленными, застывшими глазами, холодно-зелеными, как у рыбы. У Рейхеле косы распущены, как у колдуньи, в волосах перышки и солома. Одна щека красная, будто она ее отлежала, другая бледная. Она стоит босая, в старом красном платье, сквозь прорехи видно тело. В левой руке глиняный горшок, в правой — пучок соломы, которым она оттирала сажу. Прядь упала ей на лицо, из-под волос безумным блеском искоса сверкают черные зрачки. Иче-Матес понимает: что-то тут не так. Он спрашивает:
— Вы замужем или еще нет?
— Не замужем, — не смутившись, отвечает Рейхеле. — Жертва Господу, как дочь Иеффая…
У реб Иче-Матеса мезуза выпала из рук. Сколько он живет на свете, такого ему слышать не приходилось. Он чувствует, как холод разливается у него в животе, будто кто-то притронулся ледяной ладонью. Колени коробейника дрожат. Бежать отсюда! Но он тут же понимает, что это не выход. Он садится на сундук, вынимает линейку, чернильницу, очиняет стеклышком перо, обмакивает его в чернила и… вытирает о ермолку.
— Нехорошо это, — говорит он неуверенно. — Господь не желает, чтобы люди приносили себя в жертву… Надо замуж выйти…
— Никому я не нужна, — отвечает Рейхеле и, прихрамывая, подходит к нему так близко, что он ощущает запах ее тела. — Разве что сатана в жены возьмет!..
И снова рассмеялась, но вдруг запнулась, всхлипнула, и огромные слезы побежали из глаз. Горшок упал на пол и разлетелся на черепки. Реб Иче-Матес хочет что-то сказать, но язык прилип к гортани. Все кружится перед ним: шкаф, стены, пол, потолок. Он снова берет перо, но рука дрожит, и на пергамент падает клякса. Реб Иче-Матес наклоняет голову, морщит лоб, моргает. И вдруг понимает, что кроется во всем этом. Он сжимает кулаки, смотрит на побелевшие ногти и тихо говорит себе под нос: