Солнце скрылось и уже ужинает со своей семьей, а склад оккупирован устаревшими игрушками Земли, панками и скинхедами, которые колошматят друг друга почем зря. Склад очень злится, он хочет еще поплеваться на прохожих и ковровый тротуар.
Во внутренностях склада концерт в самом разгаре. Легион разноцветных существ носится туда-сюда, ловя нехитрый кайф. Я позади сцены, пьяный от этого мельтешения, от толпы, от буйства цветов, меня тошнит.
Моя группа уже играет, но я еще не на сцене, лакаю ликер.
Христиан играет свою партию, измываясь и скрежеща листом железа вместе с Гробом, который играет на своей расстроенной бас-гитаре ножом и сотовым телефоном вместо медиатора. Наше направление – электронный шум, очень популярное блюдо японской кухни. Вернее, я не хотел сказать, «очень популярное блюдо японской кухни», хотя наш жанр был придуман японским музыкальным андеграундом.
Я хотел сказать вот что: наша группа называется «Очень популярное блюдо японской кухни».
Лишь немногим из собравшихся нравится наш стиль, несмотря на то что они дергаются и толкаются будто в танце. Они все ждут ведущую брутальную панко-скинхедовскую группу, и это будет началом настоящего побоища с пинками/тычками/протыканьем черепов вилкой, уверяю вас.
В центре комнаты лишь два объекта: Вод, который сидит на унитазе и подыгрывает нашему электронному шуму на волынке, и личный дневник, который пахнет разложившимися трупами.
Дневники и разложившиеся человеческие трупы – вот что всегда можно найти на кладбище. Когда-то давно на кладбищах покоились только тела, без автобиографий, и ходить туда было дико скучно. Мать говорила мне (задолго до того, как я начал ее ненавидеть), что смысл посещения кладбищ в том, чтобы навестить могилы и надгробные плиты, куда нужно класть цветы, если на это есть деньги.
Теперь же смысл посещения кладбища в чтении дневников. Позвольте объяснить:
– Все началось, когда правительства всех стран решили, что будет просто замечательно, если каждый человек станет писать дневник – историю своей жизни, занося туда каждый прожитый день, каждый миг, каждую мысль, каждого встречного, все самое важное для него день ото дня до самой смерти. Тогда после человека останется история его жизни, записанная в дневник, останется на вечную память. Но делается только две копии. Одна вшивается в желудок умершего, другая открыта для всеобщего чтения.
Надгробный камень – не просто плита с именем и датами жизни. Сейчас он содержит водо– и воздухонепроницаемый ящик, где хранится автобиография погребенного под камнем человека. С детства я часто ходил на кладбище и читал дневники мертвых. И каждый раз, когда я читаю чей-то дневник, этот человек возвращается к жизни.
Очень немногие сегодня занимаются чтением автобиографий, и уж тем более написанием своей собственной. Даже я отказался от этого из-за своей кислотной видимости. Я до сих пор хожу на кладбище и рассматриваю картинки и названия, но мне очень жаль, что я не могу прочесть все целиком.
Красть дневники нельзя. Очень важно, чтобы их не крали – ради сохранения истории. Но на кладбищах нет никакой охраны, кроме сторожа у ворот, а ему не до того. Однако я не слышал, чтобы кто-то, кроме меня самого, воровал оттуда дневники.
Я украл историю жизни Ричарда Штайна.
Его автобиография оказалась настолько потрясающей, что я не мог оставить ее. У меня еще оставалось уважение к читателям историй мертвых, особенно к читателям Ридарда Штайна, поэтому я не забрал ту копию, что предназначена для публики. Однажды ночью я вскрыл могилу и забрал ту, что была в трупе. Я вспорол ему живот большими ножницами для пиццы – а это было полным извращением – и вырвал книгу, что лежала внутри. Она ничем не хуже второй, просто пахнет разложившимся телом Ричарда Штайна. Это единственная книга, которую я читаю, кроме комиксов. И уже выучил большую ее часть наизусть.
Ричард Штайн многое открыл мне о мире, в котором мы живем. Его дневник – моя библия. Что-то должно было ее заменить. Настоящая Библия очень скучна, не лучше дурацкого журнала на журнальном столике. Не то чтобы мне противно все, о чем в ней говорится. На самом деле я согласен с большинством ее постулатов, просто я считаю, что ее авторы не умели писать. Матвей и Марк были еще ничего, но Лука и некоторые другие написали главы такие же занудные, как толстенный справочник по стоматологии. (Кстати, для вашего сведения, «занудный» значит скучный, а «занятный» – наоборот, интересный, не путайте.)
Библия Ричарда Штайна – это книга о том, что такое – жить, а не история его жизни. Книга вообще не похожа на автобиографию, потому что он писал ее от третьего лица, что и стало основной причиной, почему я предпочел его книгу всем остальным. Невозможно прочесть все дневники с кладбища, не говоря уже о том, что их вовсе не стоит читать, потому что у большинства людей жизни были безумно скучные. Так что мне приходилось оценивать целую книгу по первым абзацам, надеясь на то, что текст зацепит по-настоящему.
У Ричарда Штайна первый абзац такой: «Единственное, что отводит дуло пистолета от твоей головы, – это 1300 бутылок бурбона, 800 бутылок водки, 300 бутылок джина, 2000 бутылок рома, 6 чашек чистого спирта и 422 бутылки „Сазерн камфорт" на одну жизнь, но стоит немного превысить установленную планку, и тебя уже будут считать алкоголиком. Ричарда Штайна считали алкоголиком».
Нэн находится в центре вертящейся толпы рядом с синеволосой женщиной по имени Лиз, которая говорит, что занимается сексом с мелкими млекопитающими. Они обе сидят за столом на ящиках из-под молока с двумя бутылками пива и парнями-скинхедами, похожими на жирных моржей, которые пытаются уговорить девушек пойти с ними. Видимо, они полагают, что их красные подтяжки скрывают моржовые формы.
– Нэн, твои друзья играют прямо как мистер Ти, – говорит Лиз, позволяя руке одного из скинов гладить ее по целлюлитному бедру. – Но я ожидала услышать здесь другую панк-группу.
Нэн толкает второго парня с прыщавым подбородком только за то, что он на нее посмотрел.
– Да, они достали, но им даже нравится, что их все ненавидят. Я думаю, в этом весь смысл существования такого рода групп.
Прыщавый не отстает, он находит негативную реакцию Нэн возбуждающей. Он поглаживает ее плечо, в ответ она щипает его за грудь. Хитрая улыбочка появляется на его ЗДОРОВОМ красном лице, и он снова принимается ласкать Нэн, на этот раз сосредоточив внимание на ее животе – не потому, что хочет ее завести, просто он добивается, чтобы Нэн ущипнула его еще раз, посильнее. Она заехала ему локтем в шею. Его это вдохновляет.
– Лиз, ты не видела Джина? – спрашивает Нэн, снова пихая локтем Прыщавого, принимая тот факт, что делать больно другому может быть приятно.
Но Лиз больше интересуют маневры ее сочащегося жиром скинхеда, его руки уже беспрепятственно путешествуют под ее одеждой. Она забывает ответить на вопрос Нэн, вся погруженная в потно-жирную чувственность. Вместо этого она задает свой:
– Когда я должна вернуть тебе книгу Герзана Чимера? Я еще не дочитала, но не думаю, что закончу.
– Ты видела Джина? – повторяет Нэн.
– Что?
– Джин. Где он?
– Я думаю, он пьет пиво с Ленни и одним парнем из первой группы.
– Спасибо. – Нэн поднимается, сметая Прыщаво го со своего пути, и продирается в гуще трясущейся толпы.
Толпа все кружится, и мои глаза щиплет от вихря цветов. Я выхожу на сцену со своей виолончелью и в майке с надписью Звездные войны навсегда. Я исполняю короткое мерзкое соло, но мелодия теряется в какофонии звуков прежде, чем успевает подойти к концу.
Кажется, толпа перестала нас замечать.