— Это знак, — сказала она. — Откажись от фургона и присоединяйся, наконец, к остальным.
— Откажись от мерседеса-бенц? — взвизгнул Саид в неподдельном ужасе.
— Так и что с того? — отвечала Мишала серым, истощённом голосом. — Ты продолжаешь говорить о разрушении. Тогда какая разница, на мерседесе ли ты его достигнешь?
— Ты не понимаешь, — заплакал Саид. — Никто меня не понимает.
Джабраилу снится засуха:
Земля, коричневеющая под засушливыми небесами. Трупы автобусов и древних монументов, гниющие на полях рядом с посевами. Мирза Саид видит сквозь разбитое ветровое стекло наступление бедствия: дикие ослы, устало совокупляющиеся и падающие замертво, всё ещё соединёнными, посреди дороги; деревья, поднимающиеся на корнях, оголённых эрозией почвы и ставших похожими на огромные деревянные когти, царапающие землю в поисках воды; обездоленные фермеры, принуждённые работать на государство в качестве чернорабочих, роющих резервуар у магистральной дороги: пустой контейнер для дождя, который не падал. Жалкие жители обочины: женщина с вязанкой, идущая к хижине из жердей и тряпья, девочка, обречённая каждый день драить — этот горшок, эту сковороду — в латанной-перелатанной одёжке, среди грязи и пыли. «Эти жизни действительно стоят столько же, сколько наши? — спросил себя Мирза Саид Ахтар. — Столько же, как моя? Как Мишалы? Как мало они пережили, как мало они имеют, чтобы прокормить свою душу!» Мужчина в дхоти и свободном жёлтом пугри[196] стоял, словно птица, на верстовом столбе, положив стопу на колено противоположной ноги, одна рука под локтем другой, и покуривая бири[197]. Когда Мирза Саид Ахтар поравнялся с ним, тот плюнул и попал заминдару прямо в лицо.
Паломничество продвигалось медленно, проходя по три часа утром, ещё три — когда спадёт зной, двигаясь в темпе самого медленного из пилигримов, подчиняясь бесчисленным задержкам: болезни детей, преследования властей, отвалившееся у одной из воловьих упряжек колесо; две мили в день в лучшем случае, сто пятьдесят миль до моря, путешествие примерно на одиннадцать недель. Первая смерть настигла их на восемнадцатый день. Хадиджа, бестактная старая леди, почти полстолетия дарившая и получавшая удовольствие супруга сарпанча Мухаммед-дина, увидела во сне архангела.
— Джабраил, — прошептала она, — это ты?
— Нет, — ответило видение. — Это я, Азраил, со своей паршивой работёнкой{1334}. Прости, что разочаровал.
На следующее утро она продолжила путь, ни словом не обмолвившись мужу о своих грёзах. Спустя два часа они приблизились к руинам одного из придорожных постоялых дворов, построенных во время оно вдоль всей трассы с пятимильными интервалами. Когда Хадиджа увидала руины, она не знала ничего из его прошлого — о странниках, ограбленных во сне, и так далее, — но расценила, что это — драгоценный дар.
— Я должна войти и прилечь, — сообщила она сарпанчу, который возразил:
— Но марш!
— Не бери в голову, — сказала она мягко. — Ты сможешь догнать их позже.
Она устроилась среди щебня древних развалин, положив голову на гладкий камень, который сарпанч нашёл для неё. Старик заплакал, но от этого не было проку, и через минуту она была мертва. Он догнал колонну и в ярости предстал пред Айшей.
— Я не должен был слушать тебя, — сказал он ей. — А теперь ты убила мою жену.
Шествие остановилось. Мирза Саид Ахтар, воспользовавшись возможностью, принялся громко настаивать, чтобы Хадиджа была доставлена в надлежащее мусульманское место погребения. Но Айша была против.
197