На пятую неделю здоровье большинства старших паломников резко ухудшилось, запасы продовольствия сильно истощились, вода была труднодоступна, и детские слёзные каналы были сухи. Стаи стервятников кружили неподалёку.
Поскольку пилигримы оставили позади сельскохозяйственные области и ступили в более густо заселённые районы, степень преследований возросла. Автобусы дальнего следования и фуры нередко отказывались сворачивать, и ходокам приходилось отпрыгивать с пути, крича и падая друг на друга. Велосипедисты, семья из шести человек на мотоциклах Радждут, мелкие владельцы магазинов швыряли проклятия.
— Психи! Деревенщины! Муслимы{1340}!
Часто им приходилось двигаться всю ночь, потому что власти того или иного городка не желали, чтобы эта шушера спала на их тротуарах. Многочисленные смерти стали неизбежны.
Затем вол обращённого, Османа, упал на колени среди велосипедов и верблюжьих экскрементов небольшого безымянного города.
— Вставай, идиот, — в бессилии вскричал Осман. — Что ты собираешься сделать: умереть прямо перед фруктовыми палатками незнакомцев?
Вол кивнул дважды — да — и испустил дух.
Бабочки покрыли труп, принимая цвет его серой шкуры, конусов на рогах и колокольчиков. Безутешный Осман подбежал к Айше (надевшей грязное сари в качестве уступки напускной скромности города, несмотря на то, что была она «не в полнейшей наготе»{1341}, но облака бабочек по-прежнему укутывали её своей славой).
— Волы попадают на Небеса? — спросил он жалобно; она передёрнула плечами.
— У волов не бывает душ, — сказала она холодно, — а мы идём, чтобы спасти наши души.
Осман взглянул на неё и понял, что больше её не любит.
— Ты стала демоном, — сказал он ей с отвращением.
— Я ничто, — ответила Айша. — Я — лишь посланник.
— Тогда скажи мне, почему твой Бог так стремится уничтожать невиновных, — бушевал Осман. — Чего он боится? Он так неуверен в себе, что ему нужно, чтобы мы умирали, дабы доказать свою любовь?
Как бы в ответ на такое богохульство Айша наложила ещё более строгие дисциплинарные меры, настаивая, чтобы все паломники произносили все пять молитв, и постановив, что пятница должна стать днём поста. К концу шестой недели она заставила путешественников оставить ещё четыре тела там, где они упали: двух стариков, одну старуху и одну шестилетнюю девочку. Паломники проходили вперёд, обратившись к мертвецам спиной; однако остающийся позади Мирза Саид Ахтар подбирал тела и заботился о том, чтобы они получили приличные похороны. В этом ему помогали сарпанч — Мухаммед-дин — и бывший неприкасаемый, Осман. В такие дни им приходилось надолго отставать от шествия, но фургону, мерседесу-бенц, не требуется много времени, чтобы нагнать сто сорок с лишним мужчин, женщин и детей, устало бредущих к морю.
Количество мёртвых всё увеличивалось, и группы сомневающихся паломников вокруг мерседеса росли ночь за ночью. Мирза Саид стал рассказывать им истории. Он поведал о леммингах{1342}, и о том, как чаровница Цирцея превратила людей в свиней{1343}; он рассказал и историю о человеке, заманившем городских детей в горную расселину своей игрой на дудочке{1344}. Закончив это повествование на родном языке селян, он стал читать стихи по-английски, чтобы они смогли услышать музыку поэзии несмотря на то, что не понимали слова.
— Гаммельн — в герцогстве Брауншвейк, — начал он. — С Ганновером славным в соседстве. Везер, полна, широка, глубока, приятней нигде не найдёшь уголка…{1345}
Теперь он имел удовольствие следить за преображениями девочки Айши, взирающей на него разъярённой фурией, пока бабочки полыхали, словно походный костёр, за её спиной, создавая видимость пламени, струящегося из её тела.
— Те, кто слушают стихи Дьявола{1346}, произнесённые на языке Дьявола, — кричала она, — в конце концов и попадут к Дьяволу.
— Значит, это выбор, — ответил ей Мирза Саид, — между дьяволом и глубоким синим морем{1347}.
Прошли восемь недель, и отношения между Мирзой Саидом и его женой Мишалой ухудшились настолько, что они больше не разговаривали. К этому времени (и несмотря на рак, сделавший её столь же серой, как похоронный пепел) Мишала сделалась главным заместителем Айши и самым преданным её учеником. Сомнения других ходоков только усилили её собственную веру, и в этих сомнениях она недвусмысленно обвиняла мужа.