Через восемнадцать месяцев после сердечного приступа Саладин Чамча снова поднялся в воздух в ответ на телеграфное известие, что его отец на последней стадии множественной миеломы{1377} — системного рака костного мозга, который был «сто процентов фатальным», как несентиментально выразился терапевт Чамчи, когда тот телефонировал ему, чтобы уточнить подробности. Отец и сын практически не контактировали с тех пор, как Чингиз Чамчавала отправил Саладину доходы от срубленного грецкого ореха все эти вечности назад. Саладин послал краткую записку с сообщением, что пережил бостанскую катастрофу, и даже получил краткое послание в ответ: «Отв. на тв. сообщение{1378}. Эту информацию уже получал». Тем не менее, когда пришла телеграмма с дурной вестью — подписанная незнакомой второй женой, Насрин II, и тон был довольно неприкрашенный: ОТЕЦ БЫСТРО УГАСАЕТ + ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ПОВИДАТЬСЯ БЫСТРЕЕ ПРИЕЗЖАЙ + Н ЧАМЧАВАЛА (Г-ЖА), — он, к своему удивлению, обнаружил, что после целой жизни запутанных отношений с отцом, после долгих лет телеграфных перебранок и «бесповоротных разрывов» он всё ещё был способен к этой несложной реакции. Непременно, архиважно, обязательно добраться до Бомбея прежде, чем Чингиз покинет его навсегда.
Он потратил лучшую часть дня, сперва стоя в очереди за визой в консульской секции Индийской палаты{1379}, а затем пытаясь убедить утомлённое должностное лицо в безотлагательности своей заявки. Он, как последний дурак, забыл принести телеграмму и получил в итоге, что «у вас нет доказательств. Видите ли, любой может прийти и сказать, что его отец умирает, не так ли? Чтобы побыстрее». Чамча пытался сдерживать своё возмущение, но, наконец, взорвался:
— По-вашему, я похож на халистанского фанатика{1380}? — Должностное лицо пожало плечами. — Я скажу вам, кто я, — ревел Чамча, разгневанный этим пожиманием, — я — несчастный сукин сын, который был взорван террористами, падал тридцать тысяч футов с неба из-за террористов, а теперь из-за этих террористов ещё и должен терпеть оскорбления от всяких там чиновников вроде вас.
Его заявка на визу, надёжно размещённая его противником в самом низу здоровенной стопы, не рассматривалась целых три дня. Первый доступный рейс был только спустя ещё тридцать шесть часов: и это был «Эйр-Индия{1381}-747», и звался он «Гулистаном».
Гулистан и Бостан, Райские сады-близнецы — сперва был тот, а теперь ещё и вот этот… Спускаясь по одному из желобков, по которым пассажиры Третьего Терминала текли к самолёту, Чамча увидел название, красующееся возле открытой двери 747-го, и побледнел, словно тень. Затем он услышал одетую в сари индийскую бортпроводницу, приветствующую его с явным канадским акцентом, и растерял остатки самообладания, отпрянув подальше от самолёта в неподдельном рефлекторном ужасе. Он застыл, столкнувшись с раздражённой толпой пассажиров, ожидающих принятия на борт, и почувствовал, как абсурдно должен смотреться: с коричневой кожаной сумкой в одной руке, двумя застёгнутыми на молнии чехлами для костюмов в другой и глазами на стебельках от испуга; но долгое мгновение он был совершенно неспособен двигаться. Толпа напирала; если это артерия, думал он, то я — грёбаный тромб{1382}.
— Я тоже дрожал как цыц-цыц… цыплёнок, — раздался весёлый голос. — Но теперь у меня есть хихитрость. Я раскидываю руки в попа… полёте, и это всегда мама… может удержать самолёт вовне… вне… в небе.
— Сегодня верховная бобо… богиня, несомненно, Лакшми, — доверился Сисодия за виски, едва они благополучно взлетели.
(Он был так же хорош на деле, как и на словах, когда дико размахивал руками, пока «Гулистан» нёсся по взлётно-посадочной полосе, а потом удовлетворённо раскинул их в стороны, скромно просияв. «Срабабабатывает каждый раз». Они оба путешествовали на верхней палубе 747-го, зарезервированной для некурящих бизнес-класса, и Сисодия переместился на пустующее место рядом с Чамчей, словно воздух, заполняющий вакуум. «Называйте меня Виски, — настаивал он. — Куда вы лили… лили… летите? Как мама… много вы зарабатываете? Как додо… долго вы там не были? Вы знаете всех женщин в городе, или вам нужна попа… попа… помощь?»)
Чамча закрыл глаза и сосредоточился на своём отце. Самое мрачное, понял он, заключалось в том, что он не мог вспомнить ни одного счастливого дня с Чингизом за всю свою сознательную жизнь. А самым радостным стало открытие, что даже непростительное преступление отца может быть всё-таки прощено в самом конце. Держись, умолял он беззвучно. Я прилечу — так быстро, как смогу.