— Я сказал, что единственный урожай в Джеджури — каменные боги, приходящие с холмов. Я говорил о легендарных стадах, пасущихся на косогорах под звон своих священных колокольчиков. В этих образах нет ничего двусмысленного.
Сватилекху это не убедило.
— В наши дни, — настаивала она, — мы должны выражать свою позицию с хрустальной ясностью. Любые метафоры могут быть вольно истолкованы.
Она предложила свою теорию. Общество организуется тем, что она назвала великими повествованиями: историей, экономикой, этикой. В Индии развитие коррумпированного и закрытого государственного аппарата «исключило человеческие массы из этического проекта». В результате они ищут этического удовлетворения в старейшем из великих повествований, то есть в религиозной вере.
— Но эти повествования управляются теократией и всевозможными политическими элементами совершенно регрессивным методом.
Бхупен возразил:
— Мы не можем отрицать вездесущность веры. Если мы пишем так, чтобы предосудить эти верования как заблуждения или ложь, то не виновны ли мы в элитизме, в навязывании массам нашей картины мира?
Сватилекха оставалась презрительна.
— Индия сегодня разделилась на два фронта, — воскликнула она. — Догматичное против рационального, свет против тьмы. Тебе надо бы получше выбирать, на чью сторону становиться.
Бхупен сердито поднялся, чтобы уйти. Зини успокоила его:
— Мы не можем позволить себе раскола. Там этого и хотят.
Он сел снова, и Сватилекха поцеловала его в щёку.
— Прости, — сказала она. — Слишком много университетского образования, постоянно говорит Джордж. На самом деле я люблю стихи. Я всего лишь обсуждала случившееся.
Бхупен, умиротворённый, игриво щёлкнул её по носу; кризис миновал.
На этот раз они встретились с Салахуддином, собираясь обсудить своё участие в замечательной политической демонстрации: формировании человеческой цепи, которая должна была протянуться от Врат Индии{1442} до самых северных окраин города, в поддержку «национальной интеграции». Именно такую цепь Индийская коммунистическая партия (марксистов) недавно с большим успехом организовала в Керале.
— Но, — возразил Джордж Миранда, — здесь, в Бомбее, это будет совершенно другое дело. В Керале КП(М) имеет влияние. Здесь, с этими мерзавцами Шив Сены у власти, мы можем ожидать любого преследования, от полицейского обструкционизма{1443} до организованных нападений толпы на сегменты цепи — особенно когда она будет, как и положено, проходить через укрепления Сены в Мазагуне{1444} и тому подобные места.
Несмотря на эти опасения, объяснила Зини Салахуддину, без таких общественных демонстраций не обойтись. Поскольку налицо была эскалация коммуналистического насилия (и Мирут было только самым последним в длинном ряду смертельных инцидентов), стало просто необходимо воспрепятствовать силам энтропии двигаться прежним путём.
— Мы должны показать, что противовес работает.
Салахуддин был несколько смущён той скоростью, с которой снова стала изменяться его жизнь. Я, принимающий участие в делах КП (М). Чудеса никогда не кончатся; я, должно быть, и правда влюблён.
Уладив вопросы — сколько друзей сможет пригласить каждый из них, где собираться, какую брать с собой в дорогу еду, питьё и средства первой помощи, — они расслабились, выпили дешёвого, тёмного рому и перешли к беспредметной болтовне, и тогда-то Салахуддин впервые узнал ходящие по городу слухи о странном поведении кинозвезды Джабраила Фаришты и почувствовал, как прежняя жизнь уколола его, словно тайным шипом; — услышал прошлое, зазвучавшее в его ушах подобно отдалённой трубе.
Джабраил Фаришта, вернувшийся в Бомбей из Лондона, чтобы подобрать нити своей кинокарьеры, не был, по общему признанию, прежним несравненным Джабраилом.
— Парень, кажется, взял свой адский курс на самоубийство, — объявил Джордж Миранда, знакомый со всеми сплетнями киномира. — Кто знает, почему? Говорят, от несчастной любви он стал диковат.
Салахуддин держал рот на замке, но почувствовал, что его бросает в жар. Алли Конус отказалась принять Джабраила обратно после спитлбрикских пожаров. В вопросах прощения, отметил Салахуддин, никто не подумал проконсультироваться с совершенно невинной и сильно пострадавшей Аллилуйей; мы опять превратили её жизненную периферию в нашу собственную. Неудивительно, что она до сих пор не в себе. В последнем и несколько напряжённом телефонном разговоре Джабраил признался Салахуддину, что возвращается в Бомбей, «надеясь, что никогда не увижу ни её, ни тебя, ни этого треклятого холодного города весь оставшийся мне жизненный срок». А теперь и здесь, на родной земле, он снова стремится к кораблекрушению, по всем счетам.