Слова застряли у Николая в горле: если и существовала в мире настоящая женская красота, то она стояла перед ним. Всю жизнь он мечтал о такой. Ну, пусть не всю, а сколько помнит себя. Именно вот такие губы, нос и брови видел он, стоя за рулем на собачьей вахте. Темень в рубке, лишь впереди чернеет силуэт стоящего у окна Леонида Сергеича, покачивается перед глазами картушка компаса. Легонько, двумя пальцами гоняет Коля туда-сюда колесо штурвала, а в голове — мысли о Ней. Как он встретит Ее. Во Владивостоке, в Находке, в Совгавани. Подойдет этаким фреем, протянет руку: «Слушай, извини, не умею особо с вами толковать, давай без хитростей. Ну? Нравишься ты мне, сил нет…»
И после вахты долго еще лежит на своей верхней койке, слушает, как поскрипывают от качки переборки, сопит внизу давно уже уснувший Макарыч, как за иллюминатором шипят волны и подвывает ветер. Все так знакомо и привычно, как жизнь собственного тела, и Она привычно, как на вахту, является перед ним в ореоле таинственности и неотразимости. Одета Она каждый раз по-разному, а бывает (что уж скрывать) и совсем без одежды. Но мог ли он думать, что встретит Ее такой вот — в грязном платке, рваном полушубке и громадных, не по ноге бахилах, подшитых грубой резиной и с загнутыми носами.
— Растерялся, милок? Или по-русски не понимаешь? Так я повторю по-немецки, — и она произнесла несколько фраз на языке, звучание которого за войну стало для Николая ненавистным. Он взял у нее топор.
— Из немцев, что ли? Что ж вы, немцы, к труду-то не приучены? Инструмент даже как следует насадить неспособны? — Он постукал топорищем о палубу, выбрал чурку потолще и, пристроив ее вместо колоды, принялся колоть на ней дрова. Пришлось еще раз наладить хлябающий топор, забить надежный клин, после этого дело пошло. Хлоп-хлоп-хлоп — полешки разлетались по палубе с легким, освобожденным стуком. Женщина подбросила дров в печку, пошевелила загнутой железякой, потом принялась подбирать и складывать у кухни колотые поленья, время от времени с улыбкой поглядывая на хмурившегося Николая. Он расколол последнюю чурку и подал топор хозяйке.
— Хреновый у вас, фройлен, инструмент.
— Дурачок, какая я тебе фройлен? — Засмеялась она. — Переводчицей работала, за что и определена сюда. А так я обыкновенная русачка, не видишь? На, гляди, — и она откинула с лица платок. — Зовут-то тебя как?
— Николай, — сказал он, мучительно и счастливо краснея. Она теперь и в самом деле стала как русская девчонка откуда-нибудь с Новгородчины или Вологды: льняные волнистые волосы, белый лоб, серые глаза и точеный носик… Ох, черт, она сияла как солнце.
— А я — Лиза Потапова, никакая не фройлен. Ты затем и пришел, чтобы дров подколоть? Смотри, а то пес уже на тебя глаз косит, — она кивнула в сторону молодого охранника с румяным самоуверенным лицом. Привалясь плечом к стойке, тот лузгал в горсть семечки, остро поглядывая в сторону кухни. Охраннику было и на ветру тепло: зеленые байковые рукавицы на меху он заткнул за отворот дубленого полушубка, шапку сдвинул на затылок, выпустив витой чуб. Уловив обращенное на него внимание, он подал голос:
— Лисанька, народ ждет. Когда начнем питать?
— Точно в срок, гражданин наблюдатель, — огрызнулась она, не удостоив охранника поворотом головы. — Спасибо, Коленька. — Серые глаза потеплели. — Заходи еще, когда будет по пути.
— А вас они не могут отпустить к нам в столовую? — спросил он. — Например, выпить чаю?
— Нет, миленький, таким нас не балуют, — засмеялась она. — Не положено.
— Мне тут еще кое-что надо делать, — сказал Николай.
Заготовленные для крепления кухни тросы и скобы валялись неподалеку. Николай отобрал несколько стропов и, гремя ими по железу палубы, приволок их к кухне. Здесь он завел концы с гашами через ось повозки и закрепил их к палубным рымам, после чего обтянул втугую талрепами. Работая, он перебрасывался словами с Лизой, хлопотавшей у котла.
Ей и лет-то оказалось всего девятнадцать, почти такая же, как он. Встретила войну в Витебске. Отец из крестьян, в семнадцатом вступил в партию, пошел учиться в рабфак, закончил пединститут, немецкое отделение. Дело свое любил и от учеников требовал если уж и не любви к языку, то во всяком случае старанья, в этом спуска не давал и собственной дочери, с ней даже дома разговаривал по-немецки. Вот и выучил на беду. Как началась война, отец ушел добровольцем на фронт.
— Помню, третьего июля было, Сталин речь говорил по радио: «Братья и сестры», и прочее такое, — рассказывала Лиза. — Папа прибежал уже в форме, обнял нас с мамой и Лесей, прощайте девочки, наверное, не увидимся. А здоровущий был, как медведь, в деда пошел. Того Потапом в деревне прозвали, от него и детей — Потаповыми… А ты мне — «фройлен», дурила… — Николай то и дело взглядывал на нее, изумленно отмечая, что зэковские лохмотья вовсе не гасят сияния ее красоты.