тся, речь шла о сигаретах!” — продолжает вполголоса Иримиаш. “Одиннадцать девяносто”, — поспешно бормочет девушка, переводит взгляд на официантку, которая давится смехом, и машет ей, чтобы прекратила. Но поздно. “Могу я поинтересоваться, что вас так веселит?” Все взгляды устремляются на них. Улыбка застывает на лице официантки, она нервно поправляет под блузкой бретельку бюстгальтера и пожимает плечами. В помещении воцаряется тишина… У окна, выходящего на улицу, в кондукторской фуражке на голове сидит упитанный человек с лоснящейся кожей; он с изумлением смотрит на Иримиаша, быстро опрокидывает в себя стопку и неловко хлопает ею по столу. “Виноват…” — бормочет он, видя, что все оборачиваются к нему. В этот момент непонятно откуда раздается неясное жужжание или гул. Присутствующие, затаив дыхание, начинают следить друг за другом, ибо в первую минуту кажется, будто кто-то мурлычет себе под нос. Они украдкой косятся друг на друга — гул становится чуть громче. Иримиаш поднимает стопку, затем медленно опускает ее на стойку. “Здесь кто-то мурлычет? — негодует он про себя. — Кто осмелился издеваться над ними?! Что за черт?.. А может, это какой механизм?.. Или… светильники?.. Нет, все-таки кто-то мурлычет… Не тот ли сухой старикан у клозета?.. Или этот козел в кроссовках? Что тут происходит? Бунт?” Внезапно гул прекращается. Все молчат, недоверчиво переглядываясь… В руке Иримиаша дрожит стопка, Петрина нервно барабанит по стойке. Все сидят, опустив головы и потупив глаза, никто не пошелохнется. Смотрительница туалета испуганно шепчет официантке: “Может, вызвать полицию?” А буфетчица, чтобы как-то сдержать нервный смех, поспешно открывает кран в мойке и начинает греметь пивными кружками. “Да мы тут все повзрываем, — сдавленным голосом произносит Иримиаш, а затем повторяет громовым басом: — Мы тут все взорвем! Будем поодиночке взрывать их, — поворачивается он к Петрине, — этих трусливых тварей. Каждому по лимонке! Вон тому, — показывает он большим пальцем в сторону, — за пазуху! А этому, — кидает он взгляд в направлении печки, — под подушку! В дымоходы бросать, под коврики у дверей закладывать! Подвешивать к люстрам! Вставлять им в жопу!” Буфетчица и официантка жмутся друг к другу у дальнего конца стойки. Посетители в ужасе переглядываются. Петрина окидывает их ненавидящим взглядом. “Взрывать их мосты. Дома. Весь город. Их парки! Утреннюю благодать! Почту и телеграф! Одно за другим, методически… — Иримиаш, вытянув губы трубочкой, выдувает дым и елозит стопкой по пивной луже. — Надо же, черт возьми, довести начатое до конца”. — “Вот именно, надоела уже эта неопределенность! — горячо кивает Петрина. — Методично все раздолбаем!” — “Города. Один за другим! — как в угаре продолжает Иримиаш. — Деревни. Лачуги самые отдаленные!” — “Бах! Бах! Бах! — взмахивая руками, кричит Петрина. — Эй вы, слышите?! Бабах — и привет! Все кончено, господа!” Он находит в кармане двадцатку и швыряет ее на стойку; приземлившаяся прямо в пивную лужу купюра медленно впитывает в себя влагу. Иримиаш тоже отходит от стойки и открывает дверь, но затем оборачивается: “Вам осталось несколько дней! Иримиаш порвет вас на части!” — выплевывает он на прощание и, презрительно оттопырив губу, обводит медленным взглядом помертвевшие от страха лица. Зловоние сточной канавы смешивается с запахами грязи, луж и вспыхивающих то и дело молний, ветер дергает провода, черепицу на крышах и покинутые птичьи гнезда; через щели рассохшихся, толком не закрывающихся низких окон в отдающий озоном мрак просачиваются наружу удушливое тепло, раздраженно-нетерпеливые возгласы обнимающихся влюбленных, требовательный крик младенцев; изгибающиеся улицы и осевшие, промокшие до корней парки покорно лежат под дождем; голые дубы, ломаные стебли цветов и выгоревшая трава безропотно стелются перед бурей, как жертва у ног палача. Петрина, посмеиваясь, ковыляет за Иримиашем: “К Штайгервальду?” Но спутник не слышит его. Он поднял воротник клетчатого пальто, сунул руки поглубже в карманы и, вскинув голову, несется куда глаза глядят, минуя одну за другой улицы, нигде не сбавляя шагу и не оглядываясь назад; свисающая изо рта сигарета давно промокла, но он этого даже не замечает; Петрина тем временем продолжает осыпать мир отборнейшими проклятиями, кривые ноги его подкашиваются, он отстал уже от Иримиаша шагов на двадцать, но тщетно взывает к нему (“Эй, постой! Ну куда ты несешься! Я что тебе, угорелый?”), тот не ведет и ухом, а тут еще лужа, в которую Петрина погружается по самые щиколотки, он отдувается, в изнеможении привалившись к какой-то стене, и бормочет: “Не выдерживаю я уже таких скоростей…” Но через пару минут перед ним снова возникает Иримиаш, его мокрые патлы свешиваются на глаза, остроносые ярко-желтые туфли заляпаны грязью. С Петрины капает вода. “Ты посмотри-ка, — показывает он на свои уши. — Сплошная гусиная кожа!” Иримиаш неохотно кивает и, откашлявшись, говорит: “В поселок пойдем”. Петрина смотрит на него, выпучив глаза: “Куда?.. Да ты что?.. Сейчас?.. Мы с тобой?.. В поселок?” Иримиаш достает из пачки еще одну сигарету и, прикурив, резко выпускает дым: “Да. Прямо сейчас”. Петрина снова приваливается к стене: “Послушай, приятель и друг мой, учитель мой и спаситель, палач и мучитель! Я до костей продрог и оголодал, я хочу в тепло — обсушиться, поесть, и у меня нет никакого желания тащиться бог знает куда в эту проклятую непогоду, да еще и вприпрыжку бежать за тобой, будто полоумный, черт бы подрал ранимую твою душу! Вот так!” Иримиаш равнодушно отмахивается от него: “По мне, так ты можешь идти куда хочешь”. И он отправляется дальше. “Ты куда? Ну куда ты бежишь? — в гневе кричит Петрина и устремляется вслед за ним. — Да куда же ты без меня… Стой, тебе говорят! Ты слышишь?” Когда они покидают город, дождь ненадолго стихает. Наступает ночь. Не видно ни звезд, ни луны. У поворота на Элек метрах в ста перед ними маячит тень; только позже они догадаются, что это одетый в брезентовый дождевик мужчина; он свернет на межу и исчезнет во тьме. По обеим сторонам дороги до самого горизонта, местами прикрытого мрачными пятнами леса, все залито грязью, и поскольку ночная тьма размывает все очертания, поглощает цвета, неподвижное заставляет парить, а все движущееся, напротив, сковывает, то дорога напоминает севший на мель корабль, загадочно покачивающийся в тинистом океане. Ни единая птица не взрежет своим полетом застывшую массу неба, и ни одна зверушка не нарушит своей возней тишину, которая, словно рассветный туман, колышется над землей, и лишь одинокая встревоженная косуля где-то вдали, приготовившись к бегству, то вскидывает, то опускает голову в такт кажущемуся дыханию грязи. “Боже мой! — вздыхает Петрина. — Как подумаю, что мы доберемся туда только к утру, так у меня отнимаются ноги! Почему было не попросить у Штайгервальда грузовик? А тут еще это пальто! Я же не Геркулес!” Иримиаш останавливается, ставит ногу на километровый камень и достает сигареты; прикрывая огонь руками, оба закуривают. “Я могу тебя кое о чем спросить, убийца?” — “Ну, спроси”. — “Зачем мы идем в поселок?” — “Зачем? Тебе есть где заночевать? Есть у тебя еда? А деньги? Так что не ной, иначе я тебе сверну голову!” — “Хорошо. Я тебя понимаю. Ну а дальше? Ведь нам послезавтра придется вернуться, не так ли?” Иримиаш скрежещет зубами, не отвечая. Петрина вздыхает: “Эх, приятель, ума у тебя палата, мог бы что-нибудь и придумать! Не хочу я на этих… вот так… Не могу оставаться на одном месте. Петрина, если ты хочешь знать, родился под вольным небом, под ним прожил жизнь и под ним умрет!” Иримиаш с горечью машет рукой: “Мы в дерьме, старина. От этих мы в жизнь не отделаемся”. — “О маэстро! Не надо так говорить! — молитвенно складывает руки Петрина. — У меня до сих пор душа в пятках”. — “Ну, ладно, не надо в штаны накладывать. Вот отберу у них деньги, и мы слиняем. Как-нибудь обойдется…” Они двигаются дальше. “Ты думаешь, у них есть деньги?” — недоверчиво спрашивает Петрина. “У мужика завсегда что-нибудь да есть”. Они долго, километр за километром, шагают молча; вот они уже примерно на полпути между развилкой и поселковой корчмой; над их головами временами проглядывают звезды, но потом все опять погружается в плотную мглу; иногда сквозь мглу просвечивает и луна и, подобно тем двум ходокам внизу, на мощенном бутовым камнем тракте, одолевая невидимые препятствия, вплоть до рассвета пробивается по небесному полю боя к какой-то цели. “Интересно, что скажут эти лапотники, когда нас увидят… — оглядывается на спутника Иримиаш. — То-то будет сюрприз”. Петрина прибавляет шагу. “А с чего ты взял, что они еще там? — обеспокоенно спрашивает он. — Я полагаю, они уж давно свалили. Уж наверно хватило ума”. — “Ума? — усмехается Иримиаш. — У кого? У этих? Как были рабами, так и останутся, пока не загнутся. Сидят по кухням, тут же гадят в углу да подсматривают в окно за соседями”. — “Ну, не знаю, приятель, с чего это ты так уверен, — говорит Петрина. — Я думаю, там уже никого нет. Пустые дома, черепицу с крыш растащили, в лучшем случае найдем пару оголодавших крыс на мельнице”. — “Ничего подобного, — уверенно отвечает Иримиаш. — Они так и сидят там, на тех же самых замызганных табуретках, по вечерам лопают свой картофельный паприкаш и не понимают, что с ними произошло. Под