озрительно пялятся друг на друга, отрыгивают в тишине. И чего-то ждут. Ждут настойчиво, терпеливо, в твердой уверенности, что кто-то их обманул. Ждут, притаившись, как кошки во время убоя свиньи, — вдруг что-нибудь им обломится. Они — как прислуга в замке, где застрелился барин, — топчутся вокруг трупа, не зная, что с ними будет…” — “Хватит поэзии, командир, я уже загибаюсь!..” — пытается прервать его Петрина, держась за урчащий живот. Но Иримиаш не обращает на него никакого внимания, его понесло: “Они рабы, которые потеряли хозяина, но не могут жить без того, что они называют гордостью, честью и мужеством. Это им помогает жить, хотя они понимают своими тупыми мозгами, что всеми этими качествами не обладают, они просто привыкли жить в их тени…” — “Ну, хватит, — стонет Петрина и трет глаза, на которые с его плоского лба градом катится пот. — Умоляю тебя, давай этот разговор отложим до завтра!.. А сейчас лучше поговорим, например… о горячем фасолевом супе!” Но Иримиаш и это пропускает мимо ушей и ничтоже сумняшеся продолжает: “И с этой тенью… они неразлучны… Куда эта тень, туда и они, как стадо баранов, потому что не могут они без тени, как не могут без пышности и химер (“Старина, прекрати ради бога…” — скулит Петрина)…а когда с этой пышностью и химерами их бросают на произвол судьбы, они свирепеют, как бешеные собаки, и громят все подряд. Им подайте теплую конуру, и чтобы в той конуре по вечерам на столе дымился, черт побери, их любимый паприкаш, ну а ночью для полного счастья под жаркой периной чтобы можно было еще и бабенку соседскую оприходовать… Ты слышишь меня, Петрина?!” — “Охо-хо! — вздыхает Петрина и с надеждой спрашивает: — А что, ты уже закончил?” Они уже видят покосившийся забор у дома дорожного мастера, убогий сарай и ржавый бак для воды, когда из-за высокой кучи сорняков рядом с ними раздается осипший голос: “Это я! Погодите!” Навстречу им, сверкая глазами и ухмыляясь, бросается продрогший и вымокший до нитки взъерошенный мальчишка двенадцати — тринадцати лет в закатанных до колен штанах. Петрина узнает его первым: “А, это ты?.. Ты чего здесь, негодник, делаешь?” — “Да я уже битый час вас жду, черт возьми…” — с гордостью заявляет он и быстро опускает голову. Длинные патлы свешиваются на его рябое лицо, в согнутых пальцах горит сигарета. Иримиаш пристально смотрит на пацана, тот вскидывает на него глаза, но тут же их опускает. “Ну, чего тебе, говори…” — покачав головой, спрашивает Петрина. Мальчишка обращает взгляд на Иримиаша. “Вы обещали… — начинает он, запинаясь, — что это… что если…” — “Ну, говори уже!” — подстегивает его Иримиаш. “Что если я всем скажу… — выдавливает тот из себя, ковыряя землю ногой, — скажу, что вы умерли, то вы меня… с женой Шмидта сведете…” Петрина хватает мальчишку за ухо. “Что ты сказал?! — обрушивается он на него. — Ты только вчера с горшка слез, а уже о бабах мечтаешь?! Ах ты, поганец!” Пацан выворачивается у него из рук и, гневно сверкая глазами, кричит: “Пусти, старый мерин, иди лучше подрочи!” Не вмешайся тут Иримиаш, дело кончилось бы дракой. “Ну-ка, хватит! — рявкает он на них. — А как ты пронюхал, что мы идем?” Мальчишка, стоя на безопасном расстоянии от Петрины, трет ухо. “Пусть это будет моим секретом, — говорит он. — Хотя уже все равно… Об этом все знают. Кондуктор сказал”. Иримиаш осаживает Петрину, который, яростно вращая глазами, готовится к беспощадной расправе (“Да уймись ты! Оставь его!”), и поворачивается к мальчишке: “Какой кондуктор?” — “Келемен. Который за поворотом на Элек живет. Он вас видел”. — “Келемен? Стал кондуктором?” — “Ага. Еще весной. На автобусе дальнего следования. Только автобус теперь не ходит, вот он и болтается…” — “Понятно”, — говорит Иримиаш и отправляется дальше. Мальчишка бежит за ним: “Я сделал, что вы просили… Надеюсь, вы тоже сдержите…” — “Я слов на ветер не бросаю!” — холодно отвечает Иримиаш. Мальчишка следует за ним тенью; иногда, когда удается его обогнать, он украдкой заглядывает ему в лицо и снова пристраивается у него за спиной. Петрина изрядно от них отстает, и хотя голос его до них не доносится, они знают, что он нещадно сейчас костерит непрекращающийся ливень, грязь, чертова пацана и весь остальной мир “с ним заодно”. “А фотография-то у меня сохранилась!” — говорит мальчишка шагов через двести. Но Иримиаш не слышит его или притворяется, будто не слышит; высоко подняв голову, он широко шагает посередине тракта, рассекая ночную тьму крючковатым носом и выставленным вперед острым подбородком. “Не хотите взглянуть?” — не унимается мальчишка. Иримиаш медленно переводит на него взгляд: “Какая еще фотография?” Их догоняет Петрина. “Так хотите взглянуть?” Иримиаш кивает. “Да не тяни ты, бесенок!” — понукает его Петрина. “Но тогда мировая?” — “Идет”. — “Только, чур, из моих рук!” — ставит условие мальчишка и лезет за пазуху. На фото они стоят в городе перед какой-то будкой, справа — причесанный на косой пробор Иримиаш в клетчатом пиджаке, в красном галстуке, брюки вытянуты на коленях; рядом с ним — Петрина в сатиновых трусах и в большой не по росту футболке; сквозь оттопыренные уши просвечивает солнце. Иримиаш насмешливо щурится, Петрина стоит с торжественно мрачным видом, глаза прикрыты, рот, напротив, слегка приоткрыт. Слева в кадр просунулась чья-то пятерня с зажатой в ней пятидесятифоринтовой купюрой. За спиной у них видна накренившаяся карусель, которая словно бы только что начала заваливаться набок. “Нет, ты смотри-ка! — восторженно восклицает Петрина. — Да ведь это действительно мы, приятель! Я готов чем угодно поклясться! А ну, дай-ка, хочу разглядеть получше свою старую рожу”. Но мальчишка отталкивает его руку: “Эй, куда! Бесплатного кина не будет. Убери свои грязные лапы!” И он, вложив снимок в целлофановый пакет, прячет его за пазухой. “Ну постой же ты, братец, — заискивающим тоном просит его Петрина. — Дай как следует разглядеть, я почти ничего не увидел”. — “Если хочешь как следует разглядеть, тогда… — мальчишка задумался, — тогда обещай, что этой весной сведешь меня с женой корчмаря, у нее тоже вон сиськи какие!” Петрина, чертыхаясь, отправляется дальше (“Ишь, удумал чего, дьявольское отродье!”). А мальчишка хлопает его по спине и бросается догонять Иримиаша. Петрина размахивает вслед ему руками, но потом, вспомнив о фотографии, улыбается, хмыкает и прибавляет шагу. Вот они уже у придорожного распятия, откуда до цели каких-нибудь полчаса. Мальчишка с восторгом взирает на Иримиаша, забегая то с одной, то с другой стороны. “Мари сейчас с корчмарем путается, — объясняет он во весь голос, время от времени затягиваясь догоревшей до пальцев и бог знает в который раз прикуренной сигаретой. — Жена Шмидта — та связалась давно уж с хромым, ну а директор… делает сам себе… Вы представить себе не можете… до чего отвратительная эта тварь!.. А младшая моя сестренка — она совсем свихнулась… все молчит и молчит… и за всеми шпионит… все время… мамка ее колотит, только без толку… ей это не помогает… говорят, она так и останется дурочкой на всю жизнь… А доктор как сыч сидит дома… хотите верьте, хотите нет… сидит, ничего не делает, ну вообще ничего! День и ночь в своем кресле, он и спит в нем, а в доме такая стоит вонища, как в какой-то крысиной норе, свет горит днем и ночью, ему это без разницы, а сигареты он самые дорогие курит и пьет как лошадь, безостановочно, не верите — спросите хотя бы у госпожи Кранер, она подтвердит, что все так и есть. Да, чуть было не забыл: Шмидт и Кранер как раз сегодня должны вернуться с деньгами за скот, что выращивали тут с февраля все, кроме мамки моей, которую эти гады не взяли в компанию. Что с мельницей? Да туда уже только вороны наведываются да мои старшие сестры, шлюхи, они мужиков туда водят, ну а деньги, вы представляете, все подчистую у них наша мать забирает, ну они и ревут, идиотки! На их месте я не отдал бы, это как пить дать! Что? В корчме? Там больше нельзя! У жены корчмаря пасть такая — как у коровы задница, хорошо еще, она наконец-то на городскую квартиру перебралась и собирается там до весны оставаться, потому что, мол, ей неохота в грязи купаться, и это чистая ржачка, что корчмарь регулярно раз в месяц вынужден наведываться домой, а возвращается всякий раз как кусок дерьма, так жена его измочаливает… А “Паннонию” свою он продал и купил себе вместо классного мотика какую-то тачку, которая на ладан дышит, и приходится ее всем поселком толкать, потому что когда он в город едет, то всем что-то нужно, вот все ее и толкают, иначе мотор не заводится… И он еще говорит, будто на драндулете этом областные гонки однажды выиграли, вот умора, ха-ха! Кстати, он сейчас с одной из моих сестер, потому что мы с прошлого года ему за семена должны…” Вдали уже показались освещенные окна корчмы… ни слова, ни звука оттуда не слышно… тишина, как будто в корчме ни души… Но вот из корчмы доносятся звуки аккордеона… Иримиаш счищает со своих свинцово-тяжелых туфель грязь… Он откашливается… и осторожно толкает дверь… В этот момент опять припускает дождь, на востоке вспышкой памяти полыхает заря, окрашивая багрово-голубыми бликами небо, навалившееся на неровную линию горизонта, и вот, с тем же жалким убожеством, с каким попрошайка взбирается в ранний час по ступенькам паперти, уже поднимается солнце, чтобы сотворить тени и выделить деревья, з