И весело козырнув, всадник поскакал дальше.
Матвеев обратился к корчмарю на ломаном болгарском:
— Эй, дай мне холодной воды!
Матвеев, хоть и долго жил в Болгарии, так и не научился сносно говорить по-болгарски. В столице все понимали русский; поэтому он не испытывал необходимости, да и не старался изучить местный язык. Этой легкостью общения русских с болгарами как раз и объясняется тот феномен, что из славянских народов русские медленнее и хуже всех усваивают болгарский.
Корчмарь, рослый, упитанный, краснощекий шоп с плутоватыми глазами и на редкость огромными, до ушей, пышными усами, какие увидишь только в деревнях, даже не шевельнулся, будто не слышал. Очевидно, нездешнее лицо с большой русой бородой и грубый, ломаный язык, на котором проезжий попросил воды, произвели на него скверное впечатление. А может быть, его разозлил презрительный взгляд всадника.
Матвеев присел на трехногую табуретку в тени возле стены и, отирая пот, ждал воды.
Он удивился, увидев, что корчмарь невозмутимо стоит, небрежно привалившись к косяку и почесывая волосатую грудь.
— Давай же воду! — нетерпеливо крикнул Матвеев.
Резкий окрик еще более уронил его в глазах шопа. Тот откашлялся и нехотя сказал:
— Нет у нас воды.
— Нет воды? — с изумлением переспросил русский.
— Нет, господин.
— И в деревне нет?
— И в деревне нет.
Матвеев рассердился.
— Ты врешь! — сказал он по-русски.
— А?
— Фонтан есть?
Шоп ничего не понял.
— Поди разбери, что ты там мелешь! — пренебрежительно пробурчал он и ушел в корчму.
Матвеев вскипел, но все же попытался задобрить упрямого и неприветливого мужика.
— Прошу тебя, я заплачу… — пробормотал он, встав на пороге.
— Просишь, да поздно… нет воды… — перебил его шоп и принялся протирать полки, на которых стояли стаканы и другая посуда.
К корчме подошли крестьяне, привлеченные видом велосипеда, который в ту пору был диковиной. В такую жару они ходили в меховых безрукавках! Корчмарь вышел и зашептался с ними. Очевидно, он растолковывал им, что за птица залетела в деревню. Крестьяне одобрительно закивали, видимо вполне соглашаясь с его мнением.
Вне себя от возмущения, Матвеев указал на колодец неподалеку и спросил, откуда же они берут воду.
— Из этого колодца мы только скотину поим, господин. Вода там плохая, для людей не годится, — ответили крестьяне.
— А люди откуда пьют?
— Мы, что ли? Мы берем воду во-о-он оттуда, из родника у кургана… — И крестьяне показали ему на одинокий голый холм, километрах в пяти от деревни, а потом с усмешкой добавили:
— Ваша милость на этих чертовых колесиках мигом туда домчит!
Русский с ужасом поглядел на них. Он изнемогает от жажды, а эти мужики посылают его за пять километров по жаре! И как живет эта деревня, если поблизости нет воды? Он вынул деньги и попросил кого-нибудь принести воды из дому. Но ему ответили, что сейчас воды нет нигде. Неужели? Матвеев направился было к колодцу, но отвращение пересилило, и он спросил вина, чтобы хоть как-то утолить жажду.
— Кончилось у нас вино, господин, — ответил корчмарь. — Нет больше…
Тогда Матвеев попросил чего-нибудь поесть.
— Яйцо есть?
— Нет.
— Брынза есть?
— Нет.
— А цыпленок?
— Нет цыплят.
— А вон те? — сказал он, показывая на кур, бродивших по площади.
— Они больные, таких не едят, — заметил корчмарь.
Матвеев вытаращил глаза.
— Дайте хоть хлеба!
— Господь не сподобил…
— Что?
— Не обессудь нас — хлеб тоже кончился.
Крестьяне дружно подтвердили, что весь хлеб съели дети.
Ужасно.
Матвеев оказался в положении заблудившегося в дикой пустыне путешественника, обреченного на смерть от жажды и голода. Горькое чувство обиды охватило его.
«И мы проливали кровь за этот народ! — со злостью подумал он. — Пожалуй, прав фон Шпигель. — И он повторил про себя последние слова своего знакомого: «Sie haben die größte Dummheit in der Geschichte gemacht»[14]. Да, да! Величайшую глупость! Фон Шпигель прав…»