Хамелеон по натуре и сторонник полумер, Мартинес де ла Роса мог действовать только с помощью компромиссов; так он и действовал. Вряд ли можно было считать вероятным, что человек, который так холодно относился к демократической Конституции 1812 года, попытается вторично ее воскресить. Он оставил ее под могильной плитой, где она покоится и по сие время и, видимо, останется там навсегда. На Полуострове все еще существуют и дворянство, и независимое духовенство, и сословные привилегии, и узаконенное неравенство, но во многом интересы уже оказались разобщенными, сотни прерогатив уничтожены, немало забот доставляли и споры о землевладении. Старинная форма трехсословного представительства была уже невозможна; она не соответствовала бы ни интересам, ни идеям, ни страстям; надо было бы начать с полного уничтожения этой системы.
Общество, однако, ожидало решения проблемы. На протяжении трех месяцев кабинет Мартинеса трудился над своим политическим сочинением. Подобно жрецам древнего Египта, министерский синклит собирался в глубине храма, в обстановке молчания и одиночества, решительно отказываясь посвятить простых смертных в свои тайны раньше назначенного дня. Наконец наступил этот великий день; в одно апрельское утро с горы Синай прозвучали призывные звуки труб, и новые скрижали упали с небес на Израиль.[46] Современные десять заповедей носили название «Королевский статут».
Раз уж мы осмелились привлечь для сравнения гору Синай, не представляет особого труда развить эту метафору дальше и добавить, что никогда еще старинная притча о горе, родившей мышь,[47] не получила более удачного применения. Статут был действительно ridiculus mus. [48]Право же, столь худосочное создание не стоило того, чтобы ради него забираться на такую высоту и предварять его рождение столь пышными приготовлениями. Статут был лишь жалким подражанием английской Священной Хартии,[49] то есть знаменитому трехколесному механизму, если не считать одного придатка в виде чудовищно нелепой Палаты знати и отсутствия в Статуте многих весьма разумных вещей, которые имелись в Хартии. Политическая нелепица, допущенная при образовании Палаты знати, очевидна: знать и пэры разделялись Статутом на два разряда; в первый входили потомственные дворяне, во второй – получившие личное дворянство по королевскому указу. Вопиющая нелепость! Собираются создать единый и цельный организм – и составляют его из двух соперничающих между собой разнородных частей; в лоне вновь созданного организма, таким образом, зарождаются две противоположные тенденции, и тем самым навеки утверждается анархия. Другая нелепица не менее существенна: обе палаты, или ассамблеи, были лишены права по своему усмотрению устанавливать внутренний распорядок своей работы. Впрочем, поскольку законодательная инициатива целиком остается у королевской власти, кортесы превращаются в подобие государственного совета, консультативного органа.
Мы могли бы указать и на другие, не менее существенные недостатки политического детища кабинета Мартинеса, но это значило бы понапрасну тратить время. Достаточно напомнить, что детище это весьма уязвимо и что революция без труда уничтожит этот Статут.
Создатель его, однако, думал иное; один вид Статута вызывал в нем бурный восторг. Статут представляется ему одним из тех гигантских и смелых достижений ума, которые составляют эпоху в истории народов и после которых человечеству остается только успокоиться и уснуть под сенью этих достижений. Это – философский камень науки государственного управления, и его творец приходит в изумление от того, что, обладая столь редким сокровищем, Испания еще осмеливается мечтать о чем-то лучшем. У него даже не возникает сомнения в том, что ему уготовано место среди величайших законодателей древности: падшие божества, Ликург[50] и Харонд,[51] должны пасть перед ним на колени; им остается только молча склонить головы. Жаль только, что его коллеги по кабинету, которые в течение тридцати подготовительных заседаний занимались чтением и обсуждением Статута, могут присвоить себе частицу его славы!
Каков бы ни был Королевский статут, насколько бы хуже он ни был Конституции 1812 года (хотя и последняя была далека от совершенства), тем не менее именно ему принадлежит честь нарушить длительное молчание, к которому принудила Испанию жестокая и преступная тирания: он снова предоставил арену для политических дебатов, создал все возможности для того, чтобы газеты приняли участие в парламентских дискуссиях, а общественное мнение смогло усвоить новые уроки. Все это в конце концов – непреложный факт, и необходимо воспринимать эти первые скромные завоевания как прелюдию и предвестие других, более решительных и действенных. Статут может представлять некоторую ценность только как временная и преходящая мера; рассматриваемый же сам по себе, он лишен какой бы то ни было ценности, потому что он не опирается ни на какие принципы и никаких принципов не провозглашает.
46
По библейскому преданию, пророк Моисей получил на горе Синай десять заповедей Господних.
47
Впервые изложенная Горацием в «Науке поэзии», эта притча в XVII в. была использована французским баснописцем Жаном Лафонтеном как сюжет одной из его басен.
49