Здесь, в Испании, особенно необходима осмотрительность: нельзя доверяться никаким пророчествам, ибо Испании нравится надувать пророков и но осуществлять их пророчества. Вот почему мы, скромные летописцы, будем рассказывать только о фактах. Читатель волен сам делать из них выводы: разве факт, будучи зарегистрированным, не содержит в себе самом и своих предпосылок и своих результатов? Испания все еще ждет решения своего дела верховным трибуналом общественного мнения; изложим же все, что нам известно, и, может быть, наше показание окажется дополнительным свидетельством, необходимым для изучения происходящих событий. Ах, если бы нам удалось пролить хоть немного света на их темные и туманные истоки!
Однако нам кажется необходимым, прежде чем обращаться к изучению фактов недавнего прошлого, вернуться на несколько лет назад, для того чтобы увидеть истоки событий и отчетливо представить себе их рождение. Испания 1835 года находит себе объяснение в Испании 1830 года: вернемся же к 1830 году, периоду не менее памятному в истории Испании, чем в истории соседнего с ней народа,[16] и в летописях одного народа отмеченному народной революцией, а в летописях другого – революцией дворцовой.
Фердинанд VII только что возвел на престол Испании Марию-Кристину Бурбонскую, принцессу обеих Сицилий.[17] Год начался всенародными празднествами. Недоверчивая столица нарушила свое гробовое молчание, дворец распахнул двери для светских развлечений, и новый кумир, украшенный цветами, заставил исчезнуть еще трепещущие тени Риего, Ласи, Порлиера.[18] Какой пророк осмелился бы тогда предсказать последствия этого блестящего брака, последствия, которые тем не менее не заставили себя долго ждать? Мы полагали, что коронуем королеву, а на самом деле короновали революцию.
Следует все же признаться: немало было монахов, пусть не пророков, но достаточно дальновидных, чтобы смутно почувствовать, что заря новой эры поднимается над Испанией. Всеобщая радость, которую вызвало известие о том, что королева ожидает наследника, празднества, которые пришли на смену подозрительной тирании, видевшей во всяком, даже частном собрании признаки мятежа, – все это было грозным предвестником брожения умов общества.
Не надо далеко ходить: в самом дворце под затейливыми позолоченными сводами скрывалась фигура, подобие монаха королевской крови, которая совсем или почти совсем не принимала участия в общем ликовании. Поглощенный своими ханжески-благочестивыми занятиями, он подозрительно и с беспокойством наблюдал за юной иностранкой, которая толкнула апостолический двор[19] на столь смелые новшества. Он видел, что над его головой собирается гроза, и предчувствовал, что этот брак, породивший столько надежд, будет стоить ему трона. Этим лицемером был брат короля, инфант дон Карлос.[20]
Монархия, как и демократия, имеет своих образцовых представителей. Во всех классах имеются сторонники крайностей, которые компрометируют принципы, доводя их до абсурда. Если Гаю Гракху противостоял Ливии Друз,[21] то Фердинанду VII – дон Карлос. Разве не удивительно, что могла существовать партия, которая даже Фердинанда VII считала слишком либеральным и умеренным? А между тем такая партия была. Она вербовала. единомышленников по монастырям, признавала своими главарями нескольких неистовых монахов, кровожадных абсолютистов, честолюбцев, которые, оказавшись не у дел, стремились лишь к личной выгоде. Эти главари не принадлежали к числу наименее подозрительных людей. В глазах клерикальной партии Фердинанд был революционером. И в самом деле, разве он не признал однажды Конституцию 1812 года? Разве он не поклялся быть ей верным в 1820 году? Правда, позднее он осквернил Конституцию, а кровь Риего смыла клятву. Но в конце концов «преступные колебания» имели место, а монахи не прощают. Они опасались новых колебаний в будущем, и надо признать, что немощность Фердинанда служила оправданием их опасений.
Эта партия нуждалась в громком имени и избрала своим знаменем и верховным руководителем дон Карлоса; принц-святоша не был лишен честолюбия, и его очень скоро ослепило сияние трона. Еще до этого он предоставил свое имя нескольким заговорам против брата. И если в заговоре 1827 года,[22] который имел столь кровавые последствия, он и не дал своего имени мятежникам, то допустил, чтобы они воспользовались его именем. А это было еще более подло и трусливо. Он тогда не обнажил шпаги, но, подобно новому Каину, заранее отрекшись от брата, согласился, чтобы шпаги других расчистили ему путь к трону, которому он готов был оказать честь, взойдя на него, даже если бы для этого понадобилось перешагнуть через труп собственного брата. В этом стремлении он грешил лишь нетерпеливостью. Ведь престол должен был безусловно достаться ему, поскольку у короля – тогда прямых наследников не было. Но клерикалы опасались, что Фердинанд проживет слишком долго, и в особенности, что ему придет на ум снова вступить в брак, для того чтобы в последний раз попытаться дать стране прямого наследника престола.