Последующие события подтвердили их опасения: бракосочетание короля уничтожило их надежды. Вот почему они встретили новую королеву ненавистью, которая ожидала только удобного случая, чтобы обнаружиться. В подобном состоянии беременность королевы была для них ударом грома, сигналом к перевороту. Им оставалось только надеяться, что родится не принц, а принцесса. Но Фердинанд любил свою молодую супругу больше, чем брата, и стремился отдалить его от трона любой ценой. В этом была заинтересована и сама королева, чья гибель в случае восшествия на престол ее непримиримого соперника была очевидна. Это и было причиной появления Прагматической санкции 29 марта, которая отменяла салический закон, некогда введенный Филиппом V.[23]
Этот неожиданный удар вызвал серьезную тревогу в клерикальной партии и энергичные протесты дон Карлоса. Но в данном случае духовенство вступало в очевидное противоречие с самим собой. Будучи, как оно похвалялось, хранителем старинных традиций испанской монархии, оно должно было бы, желая быть последовательным, присоединиться к Прагматической санкции, поскольку она в сущности лишь восстанавливала старинные испанские законы, которые приобрели силу еще со времен готов и постоянно применялись без всяких возражений и нарушений на протяжении целого тысячелетия, вплоть до начала XVIII века. Благодаря этим законам возникли единство Испании и сама испанская монархия, после окончательного объединения корон Кастилии и Арагона, до тех пор разъединенных и соперничавших между собой. В соответствии с этими законами вступил на престол и сам Филипп V. Следует заметить, что даже он не вводил целиком салический закон, ибо его Прагматика не исключала полностью женскую линию: при отсутствии мужчин женщины имели право наследовать престол. К тому же эта Прагматика ни разу не применялась на деле. И во всяком случае, с точки зрения этих абсолютистов, один Бурбон должен был иметь право восстановить то, что отменил другой. А с точки зрения тех, кто не был абсолютистом, сотрудничество кортесов подтверждало Прагматическую санкцию, выражавшую волю двух королей – Карла IV и его сына.
Можно было бы также сослаться на публичный и законный авторитет, обладавший еще большей силой, противопоставив незаконным кортесам 1713 года, созванным Филиппом V, национальные кортесы 1812 года, так как право престолонаследия было зафиксировано, как неоспоримое, декретом Национального собрания в Конституции 1812 года. Однако этому препятствовала боязнь пробудить опасные воспоминания. Конечно, хотели исключить возможность наследования престола дон Карлосом; хотели обеспечить регентство Кристины. Но, изменив в пользу молодой королевы линию престолонаследия, ни в коей мере не примирялись с мыслью об изменении политической линии и надеялись следовать традициям 1823 года под эгидой королевы Испании за отсутствием принца Астурии.[24] Правда, силой обстоятельств позднее эти благие намерения были извращены; но сделав первый шаг, уже невозможно было отступать. Никогда еще провидение не давало более поучительного урока правителям и их жалким прожектам, потому что никогда еще оно столь явно не обращало их эгоистических и честолюбивых планов против них самих. Но не будем опережать события: урок здесь рождался в результате естественной последовательности событий.
Спор о престолонаследии, с другой стороны, является тем более бессмысленным, чем решительнее цивилизованное человечество, отвергая священный догмат законности, основанной на божественном праве царствования, утверждает этот принцип во имя прогресса (противника теократии, которая выдвигает догмат божественного происхождения королевской власти) и во имя разума (который теократией порабощается). Принцип народного суверенитета не только нерушим как некая абстрактная догма, но необходим также и в качестве общественной гарантии. Ибо он, и только он, как бы его ни называли, определяет истинные отношения между народом и высшей властью, которой доверено управление обществом. Вне этого принципа высшая власть может быть лишь олигархией и насилием.[25]