Сеа, одинокий среди этого законного возмущения, должен был пасть, и он пал. Он пал во имя сохранения тех самых установлений, в которых он столь софистически упрямо отказывал народу, но которые превратились в единственное спасение для монархии и стали ей абсолютно необходимыми. Таким образом, он вторично покинул министерство. В первый раз его заставил уйти в отставку Фердинанд, который счел его слишком либеральным; позднее Кристина рассталась с ним, потому что он был недостаточно либеральным. В первый раз его сменил один из наиболее яростных абсолютистов, непримиримый противник демократических свобод, наиболее нетерпимый во временном правительстве фанатиков 1823 года – герцог Инфантадо.[42] Кто же его сменит на этот раз? Министр Конституции, в прошлом – депутат кортесов 1812 года, человек, который искупил это двойное преступление на каторге в Африке и в эмиграции, – Мартинес де ла Роса. Прогресс скрывался уже в самом противопоставлении этих двух имен.
Прагматическая санкция, таким образом, начала уже приносить свои плоды, и с этого момента можно сказать, что мы полностью вступаем в эпоху революции. Изгнание Каломарде и приход Сеа были по существу только результатом дворцовых интриг. Отставка Сеа и приход Мартинеса де ла Роса означали реабилитацию 1812 и 1820 годов, осуждение 1823 года, созыв кортесов.
Теперь вопрос стоял так: будет ли Мартинес де ла Роса следовать принципам своего прошлого, оправдает ли надежды, которые законно на него возлагались? Факты должны были это подтвердить или опровергнуть в ближайшем году.
1830–1836 годы, Или Испания от Фердинанда VII до Мендисаваля Часть вторая
Мартинес де ла Роса открывает собой 1834 год. Его прошлое слишком широко известно, чтобы мы долго задерживались на нем. Уже в 1820 году известный как один из самых умеренных, в 1822 году он настолько пользовался доверием престола, что ему вручили бразды правления; но потерпев неудачу в своих административных начинаниях, он должен был уйти в отставку через пять месяцев. За это время он успел в памятный день 7 июля[43] проявить себя сторонником государственного переворота, который должен был заменить Конституцию 1812 года, слишком, с его точки зрения, демократическую, хартией и двухпалатной системой. Уже с той поры его склонности имели мало общего с революционностью; уже тогда его можно было обвинять в прохладном отношении к демократическим идеям.
Вторая реставрация была более милостивой к нему, чем первая, и он даже не был изгнан. Добровольно уехав в Италию, а затем в Париж, он целиком отдался литературным занятиям. В течение всего этого периода Мартинес де ла Роса оставался в стороне от политических заговоров своих соотечественников. Он не принимал никакого участия в экспедиции 1830 года и, не будучи по существу изгнанным, одним из первых вернулся на родину. Таков был этот человек, силой обстоятельств призванный в правительство регентши. Его приход был действительно значительным шагом вперед. Но едва он получил под опеку рождающуюся революцию, как все увидели, что воспитатель нового Геркулеса[44] способен и, казалось, склонен скорее изнурять силы могучего младенца в пеленках, чем их развивать. В самом деле, это был легендарный дракон, ниспосланный завистью для того, чтобы задушить в колыбели будущего победителя стоглавой гидры.
Сеа пал потому, что воспротивился созыву кортесов. Мартинес де ла Роса занял свой пост под условием sinequа поп [45]созвать их. Таким образом, какими бы ни были его тайные намерения, он не имел возможности воспрепятствовать этому. Иначе говоря, идея созыва кортесов родилась до его прихода к власти, и ему оставалось лишь осуществить ее: он был только орудием необходимости. Но какой путь он изберет? В каких формах он восстановит старинные народные права?
Хамелеон по натуре и сторонник полумер, Мартинес де ла Роса мог действовать только с помощью компромиссов; так он и действовал. Вряд ли можно было считать вероятным, что человек, который так холодно относился к демократической Конституции 1812 года, попытается вторично ее воскресить. Он оставил ее под могильной плитой, где она покоится и по сие время и, видимо, останется там навсегда. На Полуострове все еще существуют и дворянство, и независимое духовенство, и сословные привилегии, и узаконенное неравенство, но во многом интересы уже оказались разобщенными, сотни прерогатив уничтожены, немало забот доставляли и споры о землевладении. Старинная форма трехсословного представительства была уже невозможна; она не соответствовала бы ни интересам, ни идеям, ни страстям; надо было бы начать с полного уничтожения этой системы.