(Ужин проходит в беседе, омраченной, впрочем, для Энколпия поэтическими повадками Евмолпа.)
93. «Что можно, то недорого, и душа, любя заблуждение, склоняется к неправде».
«Так вот оно, — говорю, — твое давешнее обещание не сложить сегодня ни стиха! Да ты, честное слово, хотя бы нас пожалел, мы-то в тебя камнем не метали! Ведь стоит кому-нибудь, кто пьет в этом приюте, учуять самое прозвание поэта, так он сейчас и подымет соседей и накроет нас всех как сообщников. Смилуйся и вспомни хоть пинакотеку, хоть баню». Эту мою речь Гитон, кроткий отрок, осудил, утверждая, что нехорошо я делаю, когда возражаю старшему и, позабыв о долге, тот стол, который сам же великодушно накрыл, теперь отнимаю этими попреками, и еще много вежливых и скромных слов, какие до чрезвычайности шли к его красоте.
(Все более увлекаясь Гитоном, Евмолп обращается к отроку.)
94. «Блаженна, — сказал он, — матерь, тебя таковым родившая, — честь и хвала! И какое редкостное единение мудрости с красотою! Так что не думай, будто напрасно истратил все эти слова — поклонника ты обрел. Я наполню песню хвалою тебе. Дядька и страж, я пойду за тобою, куда и не скажешь. А Энколпию не обидно — он другого любит». Да, удружил и Евмолпу тот воин, что отнял у меня меч. Не то мой гнев на Аскилта обрушился бы на жизнь Евмолпа.
От Гитона это не ускользнуло. А потому он и направился прочь из комнатенки, будто по воду, и притушил мой гнев осмотрительным своим исчезновением. Когда мало-помалу утихло мое бешенство, «Евмолп, — говорю, — я бы предпочел теперь, чтобы ты стихами говорил, чем позволял себе эти мечты. Ты, знаешь ли, чувствен, а я чувствителен, сообрази сам, сколь несогласны такие нравы. А потому считай меня сумасбродом, но смирись с безумием, то есть живо уходи прочь».
Смешавшись от этого предупреждения, Евмолп не выяснял причин гнева и, ступив без промедления за порог, тут же прикрыл вход в комнатку, меня, который ничего такого не ждал, запер, а ключ быстро вынул и побежал разыскивать Гитона.
Оказавшись взаперти, я решил покончить жизнь через удавление. Привязав поясок к ножке кровати, поставленной у стены, я уже продевал голову в петлю, когда раскрываются двери и входит Евмолп с Гитоном и от роковой грани выводят меня к свету. Особенно же Гитон до безумия ошалел от скорби и, подняв крик, толкает меня обеими руками на постель. «Ошибаешься, — говорит, — Энколпий, если думаешь, что это возможно — тебе умереть первому. Я раньше твоего начал — уже в доме Аскилта искал я меч. Не найди я тебя, я бы в пропасть кинулся. А чтобы ты знал, сколь близка смерть у тех, кто ее ищет, посмотри теперь ты на то, что обречен был, по-твоему, увидеть я». Сказав это, он выхватил у человека, нанятого Евмолпом, опасную бритву и, хватив себя по горлу и раз, и два, падает у наших ног. Пораженный, я вскрикиваю и тою же железкой ищу себе дороги к смерти во след павшему. Да только ни у Гитона не видно было никакого намека на рану, и я не ощутил никакой боли. В футляре была бритва ничуть не острая и даже затупленная ради того, чтобы мальчикам в ученье прививать цирюльничью сноровку. Оттого-то ни нанятой мастер не встревожился, когда похитили его бритву, да и Евмолп не ставил препятствия буффонной смерти.