(Картины безумств, в которых участвуют, по-видимому, Лих и служанка Трифены.)
Он покушался стать соучастником наслаждений, не облекаясь в надменность власти, но ценя сговорчивость дружества… «Ежели есть в тебе сколько-нибудь благородной крови, ты не оценишь ее дороже, чем девку уличную. Ежели ты муж, не пойдешь на непотребство».
(Очередная неудача Энколпия.)
Всего постыднее для меня было бы, если б Евмолп видел все, что тут произошло, — того гляди пойдет, по суесловию своему, казнить стихами…
Евмолп клятвенно меня заверил…
114. Покуда мы переговариваемся о том о сем, взъерошилось море и тучи, отовсюду сошедшиеся, мраком одели день. Матросы обеспокоенно бегут по своим местам и спускают паруса пред непогодою. Но переменчив был ветер, вздымавший воды, и не ведал кормчий, куда направить бег корабля. То к Сицилии повлекло его, то — все чаще — в сторону Италийского брега поворачивал властитель Аквилон мечущуюся по воле волн ладью. Опаснее порывов ветра была, однако, непроглядная тьма, внезапно прогнавшая свет дня, так что кормчий не видел даже и буга. Когда же, о Геракл, явственно стало конечное разрушение, Лих, трепеща, протянул ко мне руки с мольбою. «Энколпий, — говорит, — помоги гибнущим, верни, говорю, теперь же кораблю то священное одеяние с систром вместе. Богом молю, сжалься, как не раз бывало с тобою». Он еще выкрикивал эти слова, а уже ветер бросил его в море, и бездна, захватив в свой злобный водоворот, закружила и поглотила его. А Трифену успели-таки схватить преданные ей рабы, чтобы поместить в шлюпку и вместе с большей частью поклажи увезти от верной погибели.
Я плакал сокрушенно, обнимая Гитона. «Заслужили мы, — кричал я, — чтобы общею смертью соединили нас боги, но судьба не дозволяет, жестокая. Вот-вот опрокинет поток, вот-вот разнимет гневное море объятия любящих. Что ж, коль воистину любим тобою Энколпий, лобзай меня, покуда можно, отними у надвигающейся судьбины последнюю эту радость». Только я сказал это, а уж Гитон сложил с себя одежды и, укрывшись под одной туникой со мною, подставил лицо для поцелуя. А чтобы завистливая волна не разлучила слившихся воедино, охватил он обоих одним поясом, проговоривши: «Что бы там ни было, будет долее носить нас единительница-смерть, а коли захочет милосердно выбросить вместе на один берег, так либо закидает каменьем мимопрохожий добрый человек, либо вместе погребут бездумные пески, ибо тем кончается даже ярость пучины». Я принимаю эти предельные узы и, предуготовившись к неминуемому концу, ожидаю нестрашной уже кончины. А буря тем временем, исполняя порученное судьбою, овладевала остатками нашего корабля. Ни мачты не осталось, ни кормила, ни каната, ни весла — теперь он следовал влажным потокам, словно грубый, человеком не тронутый чурбан.
(Корабль гибнет. Энколпий и Гитон спасены.)
Повыскакивали добычи ради рыбаки на резвых, малых своих суденышках. Когда ж увидели, что есть тут кое-кто, чтобы защищать свое достояние, сменили жестокость на услужливость.
(Герои ищут Евмолпа.)
115…Мы слышим необычное мычание под капитанской каютой и как бы рык некоего чудища, желающего выйти на волю. Идем на звук и находим Евмолпа, который сидит, записывая стихи на обширнейшем пергаменте. Подивившись тому, что он нашел время в соседстве со смертью сочинять стихотворение, мы вытаскиваем его, а на его вопли отвечаем, чтоб в себя пришел. А он рассердился, что мешают, и «дайте мне, — кричит, — мысль завершить; не выходит концовка». Я на психопата этого налагаю руку, велю и Гитону подойти, чтобы вытащить на землю завывающего стихотворца.
Наконец-то справившись с этим делом, входим, скорбные, в хижину рыбаря и, кое-как подкрепившись намокшей в кораблекрушении пищей, уныло проводим ночь. На другой день, когда мы держим совет, в какую сторону нам податься, вдруг вижу, как подгоняемое легким переплеском волн несет к берегу тело человека. Подхожу, печальный, и увлажненным взором гляжу на вероломство моря. «А ведь его, — кричу, — ждет спокойно в каком-нибудь уголке земли жена, или сын, бурь не ведающий, или отец — ведь, конечно, оставил он кого-то, кого поцеловал на прощание. Вот она, мысль смертная, вот мечтания высокие. Глянь, каково человек плавает!» Я еще оплакивал незнакомого этого человека, когда волна выплеснула его на берег с лицом сохранившимся, и я узнал недавно столь грозного, непримиримого Лиха, простертого чуть ли не у ног моих. Теперь уж не удерживал я более слез, еще и в грудь себя ударил и раз и другой. «Где же, — говорил я, — теперь гнев твой, где твое самовластие? Вот лежишь ты добычею и рыбе и зверю. Ты, кто хвалился недавно своею силой и властью — от корабля столь великого и доски не имеешь после его разрушения. Что же, смертные, наполняйте высокими мечтаньями грудь вашу! Что ж, будьте расчетливы, на тысячу лет размеряйте богатство, обманом добытое. А он, верно, еще накануне заглядывал в расчеты своего имущества, назначал себе, может статься, и день, когда на родину вернется. О боги и богини! Далеко же лег он от намеченной цели! И ведь не одно только море такой веры для смертных. Того в бою обманет оружие, другой погребен своими же пенатами, рухнувшими за чистой молитвой. У того падение из коляски вышибает торопливую душу, ненасытного душит снедь, воздержного — голодание. Всмотрись — везде кораблекрушение! — Но тот, кто в водах погиб, погребения не получает. — А будто это важно, каким образом сгинет тело обреченное — в огне ли, в воде или так. Что там ни делай, а только к тому же все придет. — Так ведь звери дикие растерзают тело. — А будто лучше, чтоб пожрал огонь? Да не считаем ли мы его худшим из наказаний, когда на рабов разгневаны? Тогда не безумно ли — на все идти, чтобы ничего от нас не осталось за гробом? — И вот костер, рукою недруга сложенный, пожирает Лиха. А Евмолп, сочиняя могильную надпись, в поисках смыслов вдаль устремляет взгляд».