15. Тогда Аскилт, насилу добившись тишины, сказал: «Видно, каждому свое дорого; пускай они вернут нам нашу тунику, а паллий свой забирают». Поселянину с его бабой мена была по душе, однако ночные адвокаты, возмечтав разжиться паллием, стали требовать передачи обеих вещей им на хранение, чтобы назавтра судья рассудил спор; тут не в том только дело, что стороны утверждают различное, но совершенно иной вопрос, заключающийся в том, что обе стороны можно заподозрить в грабеже. Уже предлагалось подвергнуть вещи секвестру, и уже один, невесть кто — лысый, с желваками на лице жулик, который иногда и дела вел, — загреб наш плащ, заверяя, что последний будет выдан на следующий день. Было очевидно, впрочем, что единственная их цель — спереть угодившее под их опеку платье, когда мы не явимся в положенный срок из страха перед разбирательством. Совершенно того же хотели и мы. Случай, таким образом, отвечал чаяниям обеих сторон. Осерчав на нас за то, что мы требовали передачи также и тех лохмотьев, поселянин швырнул их Аскилту в лицо и, освободив нас от иска, сказал, чтоб мы передали на поруки паллий, который остается единственным предметом тяжбы.
Вновь обретя, как мнилось, наше сокровище, мы стремглав кинулись в гостиницу и, запершись, стали смеяться изощренности ума жуликов не менее, чем наших изобличителей, которые столько хитрили, чтобы вручить нам деньги.
16. Только мы насытились обедом, что был приготовлен распорядительностью Гитона, как дверь потревожена была не совсем уверенным стуком. Когда мы, тоже тихо, спросили, кто там, «открой, — говорит, — узнаешь». Мы еще переговаривались, когда засов, сам собою движимый, пал, и дверь растворилась вдруг, впустив гостя. То была женщина с покрытой головою — та самая, что еще недавно стояла с поселянином. «Посмеяться, — говорит, — надо мной удумали? Я — Квартиллы служанка, над чьей святыней вы надругались у грота. Теперь она сама пожаловала на ваше подворье и дозволения просит с вами говорить. Да вы не пугайтесь! Не обличает она ваших заблуждений, не казнит, а больше дивится, какой это бог занес в ее пределы этаких обходительных молодых людей».
17. Мы молчали и не решились еще, в какую сторону склонить наши мысли, как, сопровождаемая девушкой, вошла госпожа и, сев на мое ложе, плакала долго.
Мы пока ни слова не проронили, но, пораженные, пережидали эти слезы, не иссякавшие в ознаменование страданий. А когда истощился роскошный ливень, откинула она накидку с горделивой головы и, ломая руки до хруста в суставах, «это что за дерзости, — говорит, — и где только вы научились баснословному этому разбою? Вот вам Зевс, до чего мне жаль вас, ведь никто еще не узрел безнаказанно, чего не следует. Тем более что места наши до того переполнены бессмертными, что здесь легче на бога наткнуться, чем на человека. Но не думайте, что я за мщением сюда явилась; не более меня волнует обида, чем лета ваши. Это ж по неопытности, как я продолжаю думать, совершили вы богомерзкий проступок.
Да я сама после волнений той ночи получила опасную простуду и стала уж бояться, не болотная ли у меня лихорадка. Тогда ищу совета во сне и получаю веление вас отыскать и облегчить приступы болезни вашим обязательным участием. Да я не так о лечении хлопочу; я хуже оттого страдаю и едва ли не на краю неизбежной стою смерти, как бы вы с вашей юношеской пылкостью не разнесли повсюду, что видали в Приаповом святилище, и советы богов не выдали черни. Оттого простираю к вашим коленям умоляющие руки и заклинаю вас не смеяться и не поглумиться над ночным таинством и не выдать тайн такой древности, что их знала от силы тысяча человек».
18. После этой мольбы она вновь залилась слезами и, сотрясаемая могучими рыданьями, лицом и грудью распласталась вся на моем ложе. Колеблясь между состраданием и страхом, я велю ей ободриться и не сомневаться в двух вещах: святыни не разгласит никто, и какое бы бог ни указал средство от приступов ее лихорадки, мы божественный промысл поддержим, будь то с опасностью для жизни. Женщина посветлела после такого уверения, осыпала меня градом поцелуев и, переметнувшись от слез к смеху, стала осмелевшей рукою разбирать мне завитки волос на шее и «заключаю, — говорит, — перемирие с вами и от назначенной тяжбы освобождаю. А не согласились бы вы на лечение, какого прошу, так уж готов был назавтра отряд мстителей за мою обиду и за достоинство мое».