(Мучительная и великолепная ночь подошла к концу.)
Раскинувшись на ложе, мы провели остальную часть ночи без ужасов.
Пришел уже третий день, а это значит — ожидание дарового обеда. Да только нам, истерзанным столькими ранами, бегство казалось милее покоя. О ту самую пору, когда мы печально обсуждали, каким способом убежать от наступающей грозы, явился раб Агамемнона и нас, перепуганных, прервал. «Вы что же, — говорит, — не знаете, кто угощает сегодня? Трималхион, человек до того изысканный, что у него в триклинии часы, а в них встроен трубач, чтобы ему возвещать, какая толика жизни им еще утрачена». Тут, позабыв о всех бедах, мы тщательно одеваемся, а Гитону, до сих пор любезно исполнявшему обязанности раба, велим идти мыться.
27. А пока мы, еще одетые, стали прогуливаться, а вернее — забавляться, подходя то к одному, то к другому кружку развлекающихся. И тут глазам нашим вдруг предстал лысый старик, облаченный в аленькую тунику и развлекавшийся игрой в мяч в обществе подростков-рабов. На мальчишек этих, быть может, и стоило посмотреть, но не они привлекли наше внимание, а сам отец семейства, обутый в туфельки и усердно швырявший зеленый мячик. Если мячик падал на землю, хозяин поднимать его уже не удостоивал, ибо рядом стоял слуга с полным мешком их и подавал игрокам по мере надобности. И еще новинка: за чертой круга игры стояли двое евнухов, один с серебряной ночной вазой в руках и другой, считавший мячики, — не те, что отскакивали от рук в крученой игре, а те, что падали на землю. Мы взирали на эту роскошь, когда подбежал Менелай, чтобы шепнуть: «Тот самый, у кого сегодня возляжете; а впрочем, начало пира вы уже видите». Менелай не кончил еще, как Трималхион щелкнул перстами, и евнух подставил ему, поглощенному игрой, свою посудину. Освободив мочевой пузырь, хозяин спросил воды умыть руки и, едва окунув в нее пальцы, вытер их о голову ближайшего мальчишки.
28. Всего было не пересмотреть. А потому отправляемся в баню и, пропотев в горячей, сей же час в холодную. А Трималхиона уже надушили духами и принялись обсушивать не полотенцами, а полотнищами тончайшего льна. Тем временем на глазах у него трое иатралиптов пили фалернское и, вздоря, лили его на пол, а хозяин приговаривал, что это по нем. Потом завернули его в алое урсовое одеяло, уложили на носилки, и двинулось шествие: впереди — четверо скороходов с блестящими нашлепками, за ними — повозка ручная с его любимчиком: старообразный мальчик, подслепый, еще некрасивее господина! А когда хозяина несли, к изголовью его склонился с крошечной флейтой музыкант и по дороге напевал какую-то песенку, точно нашептывал что-то ему на ухо.
Подивившись этому вдосталь, идем мы дальше и вместе с Агамемноном подошли ко входу, на косяке прибито небольшое объявление с следующей надписью: «Буде какой раб без хозяйского приказа из дому отлучится, причитается ему ударов сто». Тут же в дверях стоял привратник, сам в зеленом, а кушак вишневый — этот лущил горох на серебряном блюде. Над дверью висела золотая клетка, из которой пестрая сорока кричала входящим приветствие.
29. Заглядевшись на все это, я так запрокинул голову, что едва ног не сломал. Иначе и невозможно было, когда от входа налево, у каморки привратника, на стене нарисован был огромный пес, а над ним крупными буквами написано: «Злая собака!» Сотоварищи мои прыснули со смеху, а я, чуть пришел в себя, принялся, затаив дыхание, разглядывать прочую настенную живопись. На одной картине продавались гуртом рабы, каждый с ярлыком; сам Трималхион, еще подростком, вступал, держа жезл, в Рим, ведомый Минервою; дальше было про то, как научился он вести счета, как кассой стал ведать, — все это трудолюбивый художник добросовестнейшим образом снабдил надписями. В конце галереи Меркурий за челюсть втаскивал его на высокую трибуну. Здесь же присутствовала Фортуна с непомерным рогом изобилия и три парки, прядущие златую нить. Еще я заметил в портике кучку скороходов с учителем, их обучающим, а в углу увидал большой шкап: в его углублении вроде домика стояли серебряные лары, мраморное изваяние Венеры и золотой ларец весьма внушительной величины, в коем, как мне поведали, «сам» хранил первое свое бритье. Я спросил у старшего по атрию, что у них нарисовано посредине. «Илиас с Одюссией, — отвечал он, — да Лэнатов гладиаторский бой».