САТИРА ТРЕТЬЯ.
Правда, я огорчен отъездом старинного друга, Но одобряю решенье его - поселиться в пустынных Кумах, еще одного гражданина даруя Сивилле. Кумы - преддверие Бай, прибрежье достойное сладкой Уединенности: я предпочту хоть Прохиту - Субуре. Как бы ни были жалки места и заброшены видом, Хуже мне кажется страх пред пожарами, перед развалом Частым домов, пред другими несчастьями жуткого Рима, Вплоть до пиит, что читают стихи даже в августе знойном. 10 Друг мой, пока его скарб размещался в единой повозке, Остановился у старых ворот отсыревшей Капены. Здесь, где Нума бывал по ночам в общенье с подругой, Ныне и роща святого ключа сдана иудеям, И алтари: вся утварь у них - корзина да сено. (Каждое дерево здесь уплачивать подать народу Должно и после Камен дает пристанище нищим.) Вот мы сошли в Эгерии дол и спустились к пещерам Ложным: насколько в водах божество предстало бы ближе, Если б простая трава окаймляла зеленью воды, 20 Если б насильственный мрамор не портил природного туфа. Здесь Умбриций сказал: "Уж раз не находится места В Риме для честных ремесел и труд не приносит дохода, Если имущество нынче не то, что вчера, а назавтра Меньше станет еще, то лучше будет уйти нам В Кумы, где сам Дедал сложил утомленные крылья. Родину брошу, пока седина еще внове и старость Стана не гнет, пока у Лахесы пряжа не вышла, Сам на ногах я хожу и на посох не опираюсь. Пусть остаются себе здесь жить Арторий и Катул, 30 Пусть остаются все те, кто черное делает белым, Те, что на откуп берут и храмы, и реки, и гавань, Чистят клоаки, тела мертвецов на костер выставляют Или продажных рабов ведут под копье господина. Это-то вот трубачи, завсегдатаи бывшие разных Мелких арен, в городах известные всем как горланы, Зрелища сами дают и по знаку условному черни, Ей угождая, любого убьют, а с игр возвратившись, Уличный нужник на откуп берут; скупили бы все уж! Именно этих людей Судьба ради шутки выводит 40 С самых низов к делам большим и даже почетным. Что мне тут делать еще? Я лгать не могу, не умею Книгу хвалить и просить, когда эта книга плохая; С ходом я звезд не знаком, не желаю предсказывать сыну Смерти отца, никогда не смотрел в утробу лягушки; Несть подарки жене от любовника, несть порученья Могут другие, а я никогда не пособничал вору. Вот почему я Рим покидаю, не бывши клиентом, Точно калека какой сухорукий, к труду не способный. Кто в наши дни здесь любим? Лишь сообщник с корыстной душою, 50 Алчной до тайн, о которых нельзя нарушить молчанье. Тот, кто сделал тебя участником тайны почтенной, Вовсе как будто не должен тебе и делиться не будет; Верресу дорог лишь тот, кем может немедленно Веррес Быть уличен. Не цени же пески затененного Тага, Злато катящего в море, настолько, чтобы лишиться Сна из-за них и, положенный дар принимая печально, Вечно в страхе держать хотя бы и сильного друга. Высказать я поспешу, - и стыд мне не будет помехой, Что за народ стал приятнее всем богачам нашим римским: 60 Я ж от него и бегу. Перенесть не могу я, квириты, Греческий Рим! Пусть слой невелик осевших ахейцев, Но ведь давно уж Оронт сирийский стал Тибра притоком, Внес свой обычай, язык, самбуку с косыми струнами, Флейтщиц своих, тимпаны туземные, разных девчонок: Велено им возле цирка стоять. - Идите, кто любит Этих развратных баб в их пестрых варварских лентах! Твой селянин, Квирин, оделся теперь паразитом, Знаком побед цирковых отличил умащенную шею! Греки же все, - кто с высот Сикиона, а кто амидонец, 70 Этот с Андроса, а тот с Самоса, из Тралл, Алабанды, Все стремятся к холму Эсквилинскому иль Виминалу, В недра знатных домов, где будут они господами. Ум их проворен, отчаянна дерзость, а быстрая речь их Как у Исея течет. Скажи, за кого ты считаешь Этого мужа, что носит в себе кого только хочешь: Ритор, грамматик, авгур, геометр, художник, цирюльник, Канатоходец, и врач, и маг, - все с голоду знает Этот маленький грек; велишь - залезет на небо; Тот, кто на крыльях летал, - не мавр, не сармат, не фракиец, 80 Нет, это был человек, родившийся в самых Афинах Как не бежать мне от их багряниц? Свою руку приложит Раньше меня и почетней, чем я, возляжет на ложе Тот, кто в Рим завезен со сливами вместе и смоквой? Что-нибудь значит, что мы авентинский воздух впивали В детстве, когда мы еще сабинской оливкой питались? Тот же народ, умеющий льстить, наверно, похвалит Неуча речь, кривое лицо покровителя-друга Или сравнит инвалида длинную шею с затылком Хоть Геркулеса, что держит Антея далеко от почвы. 90 Иль восхвалит голосок, которому не уступает Крик петуха, когда он, по обычаю, курицу топчет. Все это можно и нам похвалить, но им только вера. Кто лучше грека в комедии роль сыграет Фаиды, Или же честной жены, иль Дориды совсем неприкрытой, Хоть бы рубашкой? Поверить легко, что не маска актера Женщина там говорит: настолько пусто и гладко Под животом у нее, где тонкая щелка двоится. Греков нельзя удивить ни Стратоклом, ни Антиохом, Ни обаятельным Гемом с Деметрием: комедианты 100 Весь их народ. Где смех у тебя - у них сотрясенье Громкого хохота, плач - при виде слезы у другого, Вовсе без скорби. Когда ты зимой попросишь жаровню, Грек оденется в шерсть; скажешь "жарко" - он уж потеет. С ними никак не сравнимся мы: лучший здесь тот, кто умеет Денно и нощно носить на себе чужую личину, Руки свои воздевать, хвалить покровителя-друга, Как он ловко рыгнул, как здорово он помочился, Как он, выпятив зад, затрещал с золоченого судна. Похоти их нет преграды, для них ничего нет святого: 110 Будь то семейства мать, будь дочь-девица, будь даже Сам безбородый жених или сын, дотоле стыдливый; Если нет никого, грек валит и бабушку друга Все-то боятся его: он знает домашние тайны. Раз уж о греках зашла наша речь, прогуляйся в гимнасий, Слышишь, что говорят о проступках высшего рода: Стоиком слывший старик, уроженец того побережья, Где опустилось перо крылатой клячи Горгоны, Друг и учитель Бареи, Барею угробил доносом. Римлянам места нет, где уже воцарился какой-то 120 Иль Протоген, иль Дифил, иль Гермарх, что по скверной привычке Другом владеет один, никогда и ни с кем не деляся; Стоит лишь греку вложить в легковерное ухо патрона Малую долю отрав, естественных этой породе, Гонят с порога меня, и забыты былые услуги: Ценится меньше всего такая утрата клиента. Чтоб и себе не польстить, - какая в общем заслуга, Если бедняк еще ночью бежит, хоть сам он и в тоге, К дому патрона: ведь так же и претор торопит и гонит Ликтора, чтобы поспеть приветствовать раньше коллеги 130 Модию или Альбину, когда уж проснулись старухи. Здесь богача из рабов провожает сын благородных Тоже клиент, ибо тот Кальвине иль Катиене Столько заплатит за каждый раз, что он ей обладает, Сколько имеет трибун за службу свою в легионе; Если ж тебе приглянется лицо разодетой блудницы, Ты поколеблешься взять Хиону с высокого кресла. Пусть твой свидетель настолько же свят, как идейской богини Гостеприимен, пускай выступает Нума Помпилий Или же тот, кто спас из пламени храма Минерву, 140 Спросят сперва про ценз (про нравы - после всего лишь): Сколько имеет рабов да сколько земельных угодий, Сколько съедает он блюд за столом и какого размера? Рим доверяет тому, кто хранит в ларце своем деньги: Больше монет - больше веры; клянись алтарем сколько хочешь, Самофракийским иль нашим, - бедняк, говорят, презирает Божьи перуны, его не карают за это и боги. Что ж, когда этот бедняк действительно служит предлогом К шуткам для всех? Накидка его и худа и дырява, Тога уже не чиста, башмак запросил уже каши, 150 Много заплат на заштопанной рвани открыто для взоров, С нитками новыми здесь, а там уж покрытыми салом... Хуже всего эта бедность несчастная тем, что смешными Делает бедных людей, "Уходи, - говорят, - коли стыд есть, Кресла очисти для всадников, раз у тебя не хватает Ценза". Пускай уж в театре сидят хоть сводников дети. Что рождены где-нибудь в непотребном доме; пускай там Хлипает модного сын глашатая вместе с юнцами, Коих учил борец или вождь гладиаторской школы. Так нас Росций Отон разместил с его глупым законом. 160 Разве здесь нравится зять, если он победнее невесты, С меньшим приданым? Бедняк разве здесь бывает наследник? Разве его на свет приглашают эдилы? Когда-то Бедным квиритам пришлось выселяться целой толпою. Тот, кому доблесть мрачат дела стесненные, трудно Снова всплывает наверх; особенно трудны попытки В Риме: ведь здесь дорога и квартира, хотя бы дрянная, И пропитанье рабов, и самая скромная пища; С глиняной плошки здесь стыдно и есть, хоть стыда не увидит Тот, кто к марсам попал или сел за стол у сабеллов, 170 Там, где довольны простой, из грубой ткани накидкой. Правду сказать, в большинстве областей италийских не носит Тоги, как в Риме, никто; лишь покойника кутают в тогу. Празднеств великих дни, - что в театре дерновом справляют, И на подмостках опять играют эксодий известный, Зевом бледных личин пугая сельских мальчишек, К матери севших уже на колени, - тебе не покажут Разных нарядов: и там, на орхестре, и здесь, у народа, Все одинаки одежды; подходят лишь высшим эдилам Белые туники - знак их достоинства и благородства. 180 Здесь же нарядов блеск превосходит силы, здесь тратят Больше чем нужно, притом иногда - из чужого кармана; Это здесь общий порок: у всех нас кичливая бедность. Много тут что говорить? На все-то в Риме цена есть: Сколько заплатишь, чтоб Косса приветствовать как-нибудь лично, Чтоб на тебя Вейентон взглянул, и рта не раскрывши! Бреется тот, а этот стрижет волоса у любимца; Праздничный полон лепешками дом; бери, но - за плату: Мы ведь, клиенты, должны платить своего рода подать Даже нарядным рабам, умножая их сбереженья. 190 Тот, кто в Пренесте холодной живет, в лежащих средь горных Лесом покрытых кряжей Вольсиниях, в Габиях сельских, Там, где высокого Гибура склон, - никогда не боится, Как бы не рухнул дом; а мы населяем столицу Всю среди тонких подпор, которыми держит обвалы Домоправитель: прикрыв зияние трещин давнишних, Нам предлагают спокойно спать в нависших руинах. Жить-то надо бы там, где нет ни пожаров, ни страхов. Укалегон уже просит воды и выносит пожитки, Уж задымился и третий этаж, - а ты и не знаешь: 200 Если с самых низов поднялась тревога у лестниц, После всех погорит живучий под самою крышей, Где черепицы одни, где мирно несутся голубки Ложе у Кодра одно (для Прокулы - коротковато), Шесть горшков на столе да внизу еще маленький кубок, Там же под мрамор доски завалилась фигурка Хирона, Старый ларь бережет сочинения греков на свитках (Мыши-невежды грызут эти дивные стихотворенья). Кодр ничего не имел, - не правда ли? Но от пожара Вовсе попал в нищету, бедняга. Последняя степень 210 Горя скрывается в том, что нагому, просящему корки, Уж не поможет никто - ни пищей, ни дружеским кровом. Рухни огромнейший дом хоть Астурика - и без прически Матери, в трауре - знать, и претор тяжбы отложит. Все мы вздыхаем о римской беде, проклинаем пожары; Дом полыхает еще, а уж друга бегут и в подарок Мраморы тащат с собой; обнаженные статуи блещут; Этот творенья несет Евфранора иль Поликлета; Эта - старинный убор божеств азиатского храма; Тот - и книги, и полки под них, и фигуру Минервы; 220 Тот - четверик серебра. Так и Персик, бобыль богатейший, Глядь, поправляет дела и лучше и шире, чем были, И подозренье растет, не сам ли поджег он хоромы. Если от игр цирковых оторваться ты в силах, то можешь В Соре купить целый дом, в Фабратерии, во Фрузиноне; Цену отдашь, сколько стоит на год городская каморка. Садик там есть, неглубокий колодец (не нужно веревки), С легким духом польешь ты водой простые растенья; Сельского друг жития, хозяйничай на огороде, Где можешь пир задавать хоть для сотни пифагорейцев. 230 Что-нибудь значит - владеть самому хоть кусочком землицы. Где? - Да не все ли равно, хотя бы в любом захолустье. Большая часть больных умирает здесь от бессонниц; Полный упадок сил производит негодная пища, Давит желудочный жар. А в каких столичных квартирах Можно заснуть? Ведь спится у нас лишь за крупные деньги. Вот потому и болезнь: телеги едут по узким Улиц извивам, и брань слышна у стоящих обозов, Сон улетит, если спишь ты как Друз, как морская корова. Если богач спешит по делам, - над толпы головами, 240 Всех раздвинув, его понесут на просторной либурне; Там ему можно читать, писать или спать по дороге, Ежели окна закрыть, то лектика и дрему наводит; Все же поспеет он в срок; а нам, спешащим, мешает Люд впереди, и мнет нам бока огромной толпою Сзади идущий народ: этот локтем толкнет, а тот палкой Крепкой, иной по башке тебе даст бревном иль бочонком; Ноги у нас все в грязи, наступают большие подошвы С разных сторон, и вонзается в пальцы военная шпора. Видишь дым коромыслом? - Справляют в складчину ужин: 250 Сотня гостей, и каждый из них с своей собственной кухней; Сам Корбулон не снесет так много огромных сосудов, Столько вещей, как тот маленький раб, прямой весь, бедняга, Тащит, взяв на макушку, огонь на ходу раздувая. Туники рвутся, едва зачиненные; елку шатает С ходом телеги, сосну привезла другая повозка; Длинных деревьев шатанье с высот угрожает народу. Если сломается ось, что везет лигурийские камни, И над толпой разгрузит эту гору, ее опрокинув, Что остается от тел? кто члены и кости отыщет? 260 Труп простолюдина стерт и исчезнет бесследно, как воздух. Челядь уже между тем беззаботная моет посуду, Щеки надув, раздувает огонь в жаровне, скребочком Сальным звенит, собирает белье, наполняет флаконы: В спешке различной рабов справляются эти работы. Тот же, погибший, у Стикса сидит и боится Харона: Бедному нет надежды на челн среди грязной пучины, Нет монетки во рту, оплатить перевоз ему нечем. Много других по ночам опасностей разнообразных: Как далеко до вершины крыш, - а с них черепица 270 Бьет тебя по голове! Как часто из окон открытых Вазы осколки летят и, всей тяжестью брякнувшись оземь, Всю мостовую сорят. Всегда оставляй завещанье, Идя на пир, коль ты не ленив и случайность предвидишь: Ночью столько смертей грозит прохожему, сколько Есть на твоем пути отворенных окон неспящих; Ты пожелай и мольбу принеси униженную, дабы Был чрез окно ты облит из горшка ночного большого. Пьяный иной нахал, никого не избивший случайно, Ночью казнится - не спит, как Пелид, скорбящий о друге; 280 То прикорнет он ничком, то на спину он извернется... Как по-иному он мог бы заснуть? Бывают задиры, Что лишь поссорившись спят; но хоть он по годам и строптивый, И подогрет вином, - опасается алой накидки, Свиты богатых людей всегда сторонится невольно, Встретив факелов строй да бронзовую канделябру. Мне же обычно луна освещает мой путь иль мерцанье Жалкой светильни, которой фитиль я верчу, оправляю. Я для буяна - ничто. Ты знаешь преддверие ссоры ("Ссора", когда тебя бьют, а ты принимаешь удары!): 290 Он остановится, скажет "стой!" - и слушаться надо; Что тебе делать, раз в бешенстве он и гораздо сильнее? "Ты откуда, - кричит, - на каких бобах ты раздулся? Уксус где пил, среди чьих сапогов нажрался ты луку Вместе с вареной бараньей губой? Чего же молчишь ты? Ну, говори! А не то как пну тебя: все мне расскажешь! Где ты торчишь? В какой мне искать тебя синагоге?" Пробуешь ты отвечать или молча в сторонку отлынешь, Так или этак, тебя прибьют, а после со злости Тяжбу затеют еще. Такова бедняков уж свобода: 300 Битый, он просит сам, в синяках весь, он умоляет, Зубы хоть целы пока, отпустить его восвояси. Впрочем, опасно не это одно: встречаются люди, Грабить готовые в час, когда заперты двери и тихо В лавках, закрытых на цепь и замкнутых крепким засовом. Вдруг иной раз бандит поножовщину в Риме устроит Беглый с Понтинских болот, из сосновых лесов галлинарских, Где, безопасность блюдя, охрану военную ставят; Вот и бегут они в Рим, как будто бы на живодерню, Где тот горн, наковальня та где, что цепей не готовят? 310 Столько железа идет для оков, что, боишься, не хватит Плуги простые ковать, железные бороны, грабли. Счастливы были, скажу, далекие пращуры наши В те времена, когда Рим, под властью царей, при трибунах Только одну лишь темницу имел и не требовал больше. Много причин и других я бы мог привести для отъезда, Но уже ехать пора: повозка ждет, вечереет; Знаки своим бичом давно подает мне возница... Помни о нас, прощай! Всякий раз, как будешь из Рима Ты поспешать в родной свой Аквин, где ждет тебя отдых, 320 Ты и меня прихвати из Кум к Гельвинской Церере, К вашей Диане. Приду я, помочь готовый сатире, Коль не гнушаешься мной, на прохладные нивы Аквина".