Тут я хочу перенести читателя к судьбе другого, безумно талантливого артиста, выросшего в обеспеченной театральной семье, но, по всей вероятности, с юных лет страдающего недугом, о котором он знал. Недуг выдавала болезненность его лица, которую он скрывал гримом. Я говорю об Андрее Миронове. В отличие от Савелия, он избрал другой метод борьбы с болезнью — наступление на нее творчеством, постоянной работой, которая, по его мнению, давая ему удовлетворение, должна была победить заболевание или, по крайней мере, отдалить ее победу над ним.
У Ивана Алексеевича Бунина есть удивительный рассказ — «Легкое дыхание», рассказ о красивой, чувственной и трепетной гимназистке, жизнь которой оборвалась внезапно. Но еще до трагической развязки жизни Андрея при встрече с ним этот рассказ невольно возникал в моем сознании.
Мы с Андреем были знакомы, но не более, хотя симпатизировали друг другу, и когда здоровались, лицо его округлялось в доброжелательной улыбке.
Встречались не часто, в ЦДЛ и на концертах. Запомнился его провал на сцене ЦДЛ, на моей памяти единственный, а с кем из артистов подобное не случалось. Думаю, что бывало с каждым.
Шел вечер, посвященный шестидесятилетию известного в стране, а еще более — за рубежом, в странах народной демократии — писателя-сатирика Владимира Соломоновича Полякова, автора многих программ Аркадия Райкина, Мироновой и Менакера — родителей Андрея, автора сценария суперфильма «Карнавальная ночь», автора и художественного руководителя Московского театра миниатюр. С театрализованными поздравлениями к писателю обращались Игорь Владимирович Ильинский, Аркадий Исаакович Райкин, Леонид Осипович Утесов… И вдруг после этих асов искусства на сцену выпорхнул молодой, красивый, обаятельный Андрей Миронов и начал исполнять пародию на куплетиста, не имеющую никакого отношения к юбиляру. Он тщательно подготовил номер, жесты его были отточены, танец безупречен, но они не были обращены ни к творчеству, ни даже к пристрастиям Полякова. На фоне великих артистов Андрей смотрелся неплохо, но полностью уступал им в точности и выборе репертуара для этого вечера и ушел со сцены, как говорят артисты, под стук собственных каблуков. Он протиснулся к выходу среди людей, заполнивших фойе ЦДЛ, надвинув на глаза кепку, бледный, осунувшийся, с потухшим от переживаний лицом.
Иные артисты после такого провала сникают, иные, словно воспарив над неудачей и предварительно разобравшись в ней, начинают диковинный творческий полет, который не в состоянии остановить никакая преграда, в случае с Мироновым — даже запрет на телепоказ Андрея в концертах самого шефа «Останкина». Андрей прорвался на телеэкран в фильмах, где играл главные роли. Играл без всякого напряжения, непринужденно, весело и, танцуя, парил над сценой, словно приподнятый над ней энергией души и сердца. Вот тогда я опять вспомнил бунинский рассказ, и Андрей показался мне человеком с легким дыханием, хотя при близких встречах сквозь грим просвечивала бледность, болезненность его лица и умело скрываемая, но при внимательном рассмотрении зримая грусть в глазах.
Однажды в крупном НИИ я выступал в концерте с дуэтом Андрей Миронов — Александр Ширвиндт. Работали по отделению. Они — первое, я — второе, что позволил о мне из-за кулис следить за их действом. Меня поразила актерская и душевная отдача Андрея. В каждом номере. Он читал лирико-сатирический монолог, и перед зрителями калейдоскопически менялось его лицо — то было беспечным, то ироничным, то грустным и даже сердитым, то беспомощным, растерянным, но всегда мыслящим. Он заставлял зал сопереживать каждому своему слову, каждому проявлению своих чувств, и не десять-пятнадцать минут, а более часа. Сколько длилось его с Ширвиндтом отделение. Иногда они вступали в диалог, иногда играли сценки из спектаклей, но каждый раз, когда Андрей возвращался за кулисы, лицо его было покрыто потом, а дыхание было учащенным, но по-прежнему легким. Утихали аплодисменты, и он снова, не успев передохнуть, рвался на сцену, как в бой, бодрый, на хорошем актерском нерве, и зрителям даже не могло прийти в голову, что еще минуту назад усталость обволакивала его тело, слепил глаза пот. А в конце отделения Андрей и Александр играли длинную и довольно традиционную для эстрады пародию на чрезмерное и приводящее к халтуре увлечение некоторыми артистами количеством концертов, сыгранных за один день. Сценка состояла из нескольких выходов: артисты после первого концерта, после пятого, десятого и пятнадцатого. Ширвиндт с каждым выходом становился усталее, анемичнее, глупее, сутулился, туповато смотрел на зрителей, а Андрей играл ту же, по существу, роль, но с умноженной отдачей: говорил невпопад, путал реквизит, падал на сцене, поднимался и снова падал, шел не в те кулисы, осатанело таща за собой обалдевшего партнера и доводя номер до абсурда, до клоунской эксцентрики, едва ли доступной по мастерству и пластике другим драматическим актерам.
Я и раньше знал, как тяжело достигается Андреем легкость на сцене, после скольких изнурительных репетиций. Он иногда бравировал своей воздушностью, мол, посмотрите, как легко, свободно и непринужденно я танцую. Каскад самых сложных движений не прерывался ни на секунду, и чтобы показать зрителю, насколько просто это ему удается, он еще подпевал себе, не чурался высоких прыжков в танцах, даже, кажется, умышленно совмещал самые сложные па, трюки и пение, паря над сценой, занимая каждый метр ее своеобразным моноспектаклем.
У него было легкое дыхание. Он и трагические роли играл без искусственного напряжения, органично и жизненно, словно не было рядом кулис, задника, а шла жизнь.
Он играл в театре, снимался в кино, выступал с сольными концертами… Сегодня, завтра, каждый день, иногда по нескольку раз в день. Я не знаю, спешил ли он сотворить на сцене больше, чувствуя развитие недуга, и старался, получая заряды тепла от зрителей, побороть болезнь, остановить ее наступление. А может, и не думал о болезни, интуитивно чувствуя, что ему необходима работа, и никто не мог даже притормозить его феноменальный и высококлассный артистический перпетуум-мобиле. Даже он сам. Я думаю, что, наверное, у Андрея Миронова было легкое дыхание, которое могло прерваться только один раз. Но уже навсегда. Савелий Крамаров выбрал комбинированную защиту от своего недуга: творчество, диету и спорт.
Я могу лишь констатировать, что во время приездов в Москву (1992 г. и 1994 г.) он в пятьдесят шесть и пятьдесят восемь лет выглядел отлично — молодо и бодро. У него был здоровый цвет лица, подвижность, гибкость в движениях, он лихо водил машину. Значит, своеобразная диета продлевала его молодость и, вероятно, до тех пор, пока была в силах совершать это. Ведь один из его самых близких друзей, в свое время ведущий кинооператор нашей страны Александр Кольцатый перешагнул девяностолетний юбилей, хотя его жизнь тоже складывалась не гладко. Савелий жаждал работы в кино. Предложения сниматься в рекламе раздражали его, но он не обижался на своего импресарио. В Америке Савелий был своего рода начинающим артистом, к тому же в пятьдесят лет, и терпеливо сносил травмирующее его душу предложение рекламировать колбасы.
Он спорил с режиссером в трактовке роли русского космонавта в фильме «2010».
Режиссер обладал незаурядной фантазией и требовал от Савелия большей шаржированности образа:
— Вздрагивайте, Крамаров, когда кто-нибудь из космонавтов-иностранцев предлагает вам что-нибудь такое, о чем вы не были проинструктированы на родине. Это будет очень смешно! Или у вас это не получается?
Савелий опускал голову, не зная, что ответить.
— Пусть у вас в глазах маячит Золотая Звезда Героя России, которую вы получите после полета на родине. Еще двухкомнатная, максимум трехкомнатная квартира в городке космонавтов. Машина «Жигули» последней модели. И самое главное — 500 долларов, которые вы получите из фонда Сороса! Сумма в четыре раза меньше, чем вы здесь получаете за съемочный день! Это очень рассмешит зрителей! Почему вы молчите?!
— Я играю русского космонавта осторожным, когда заходит разговор о политике. Этого достаточно. Но делать из него идиота я не могу. В России, как и в Америке, космонавты проходят тщательный отбор. В экипаж космического корабля попадают только отважные и образованные люди, тем более в международный экипаж. А нищета… Она существует. И смеяться над ней грешно, У русских людей есть единственное, чем они могут гордиться, хотя и меньше, чем прежде. Это — космонавтика. Я — американец, но родом из России, и даже если бы был пуэрториканцем и знал жизнь России, то сказал бы вам то же самое. Извините меня.