Никакая чуждая Ночь не могла прийти ее глаза ослепить.
Там было не нужно не дозволяющее кольцо изгороди;
Каждый акт был совершенством и радостью.
Оставленная на настроения своей быстрой фантазии
И богатый многоцветный бунт своего разума,
Посвященная в божественные и могучие грезы,
Могучая строительница бесчисленных форм,
Размеры ритмов Бога исследующая,
По своей воле она ткала свой чудо-танец волшебный,
Дионисская Богиня восторга,
Созидательного экстаза Вакханка.
Этот мир блаженства он видел и зов его чувствовал,
Но не находил пути, чтоб вступить в его радость;
Через сознательную бездну там моста не было.
Более темный воздух все еще окружал его душу,
К образу беспокойной жизни привязанную.
Вопреки стремящемуся разуму и чувству томящемуся,
Унылой Мысли, сформированной опытом серым,
И зрению, которое от заботы, печали и сна становится тусклым,
Все это казалось лишь яркою желанною грезой,
В тоскующей дали представленной сердцем
Того, кто идет в тени земного страдания.
Хотя он однажды ощутил объятия Вечного,
Слишком близко к страдающим мирам его природа жила,
И там, где стоял он, начинались владения Ночи.
С трудом, чересчур тесно окруженная заботою мира
Может густая форма, в которой мы были отлиты,
Возвращать чистую радость радости, свет — свету.
Ибо ее мучимое желание думать и жить
Сперва к смешанным боли и удовольствию пробуждается,
Но еще она хранит своего рождения привычку:
Дуальность ужасная — наш способ быть.
В незрелых началах этого смертного мира
Ни жизни не было, ни игры разума, ни желания сердца.
Когда земля была построена в Пустоте бессознательной
И ничего кроме материальной сцены не было,
Идентифицированные с морем, небом и камнем
Ее юные боги стремились высвободить души,
Спящие в объектах, безжизненные, смутные.
В той грандиозности необитаемой, в той красоте голой,
В полном безмолвии, среди никем не слышимых звуков,
Тяжелым было бремя не переданное
Богини в мире, что не имел нужд;
Ибо никого не было там, чтобы получать или чувствовать.
Эта масса сплошная, которая не выносила биения чувства,
Не могла вмещать их обширный созидательный импульс:
В гармонию Материи не погруженный более
Дух утратил свой сон статуи застывшей.
В безразличном трансе он искал ощупью зрение,
Ощущал страсть к движениям сердца сознательного,
Жаждал радости, речи, мысли, любви,
В немых бесчувственных кружащих дне и ночи
Томился по удару стремления и отклика.
Уравновешенное несознание сотряслось прикасанием,
Интуитивная Тишина, дрожащая именем,
Они кричали Жизни, зовя ее вторгнуться в оболочку бесчувственную
И пробудить в грубых формах божественность.
Голос был слышен на немом земном шаре кружащемся,
Бормотание в Пустоте неслушающей жаловалось.
Существо, казалось, дышит там, где когда-то никого не было:
Что-то, заточенное в мертвых глубинах бесчувственных,
Чему в сознательном существовании отказано, потерянное для радости,
Повернулось, словно спящий со времен незапамятных.
Свою собственную похороненную реальность осознающее,
Вспоминающее свою забытую самость и право,
Оно тянулось знать, стремиться, наслаждаться, жить.
Жизнь слышала зов и оставила свой родной свет.
Изливаясь из своего яркого плана величественного
На жесткое кольцо и неуклюжую позу смертного Пространства,
Здесь тоже милосердный великокрылый Ангел лил
Свое великолепие, свою быстроту и блаженство,
Надеясь заполнить прекрасный новый мир радостью.
Как к груди смертного приходит богиня
И его дни наполняет своим небесным объятием,
Она спустилась, чтобы сделать в преходящих формах свой дом;
В лоно Материи она бросила пламя Бессмертного,
В нечувствующей Пустоте разбудила мысль и надежду,
Своим очарованием и своей красотой ударила плоть и нерв
И навязала восторг бессознательному каркасу земли.
Живое и одетое деревьями, цветами и травами
Земли коричневое великое тело небесам улыбалось,
В смехе моря лазурь отвечала лазури;
Новые создания чувствующие невидимые глубины заполнили,
Жизни слава и быстрота текла в красоте зверей,
Человек смел, думал и встречал своей душой мир.