- А почему бы тебе для начала не потребовать женщину у Хвоста? - скривив насмешливо губы, предложил один из парней, тискавший сочные сиськи ластившейся к нему красивой медноволосой таврийки, на которые вожделённо воззрился сидевший напротив Хорёк.
- А что, и потребую... - шумевшее в голове Хорька хмельное облако прибавило ему смелости и наглости.
Пошатываясь на непослушных ногах, он побрёл вдоль наружного кольца ярко пылавших в сгустившихся сумерках костров (молодые не забывали час от часу подбрасывать в них дрова) в поисках Медвежьего Хвоста. Подождав, пока брат вождя заплетающимся языком доскажет повествование о том, как он обратил в позорное бегство Хромого Волка вместе со всей "волчьей" стаей, Хорёк сказал, что пришёл за полагающейся ему наградой.
- За какой наградой? - поднял на него недоумевающий взгляд Хвост.
- За то, что я сегодня спас тебя, я хочу одну из твоих женщин, - с пьяной отвагой объявил Хорёк.
Медвежий Хвост опять-таки не понял, когда это Хорёк его спас, но посчитал, что сейчас не время выяснять это и, полуобернувшись, сделал широкий взмах в сторону сидевших на медвежьей шкуре у него за спиной пяти своих женщин, среди которых была и пьяно улыбавшаяся брату Прыткая Ящерка.
- В-выбирай л-любую!
Обшарив хищно заблестевшими глазами лица и закутанные в меха фигуры хвостовых красавиц, Хорёк ухватил за толстую русую косу скифянку и потащил, словно лошадь за узду, через лес в свою хижину в дальнем конце селища, которую он делил с ещё тремя молодыми парнями.
Насладившись за ночь вместе с сожителями её покорными и умелыми ласками, утром Хорёк вернул скифянку Медвежьему Хвосту, а вечером явился за вознаграждением в хижину одного из воинов, вырученных им из "волчьей" западни. После того как сам Медвежий Хвост признал Хорька своим спасителем, остальные тем паче не могли отказать ему в праве на заслуженную награду: кормили и поили вволю и без возражений отдавали для ночных услад приглянувшихся ему женщин.
Жизнь Хорька на Медвежьей горе потянулась чередой сплошных удовольствий.
13
Второй месяц в горбатой степи между белыми горами тавров и чёрным западным морем хозяйничала унылая старуха-зима. По её злому капризу то землю и воду заковывали в ледяные доспехи морозы, особенно кусачие долгими ясными лунными ночами, и укутывал толстым пуховым покрывалом снег, то на крыльях морских ветров прилетала оттепель - снегопады и вьюги сменялись дождями и туманами, съедавшими с земли, с заборов и крыш, с деревьев и кустов снег и лёд, превращая земную твердь в скользкую грязевую жижу, а стекающие с Таврских гор реки - в стремительные, клокочущие, многоводные, непреодолимые ни для пешего, ни для конного потоки.
В тоскливую слякотную непогодь жизнь в скифских городках и селениях замирала: никому не хотелось ни месить копытами коней и колёсами повозок липкую грязь на дорогах, ни даже без крайней нужды высовывать наружу нос из тёплого нутра мазанок и пастушьих шатров. Покормив и подоив домашнюю скотину и наскоро прибравшись в хлевах, скифы спешили вернуться в тепло и уют жилищ и коротали куцые, как заячий хвост, зимние дни и долгие вечера, сидя за какой-нибудь работой вокруг жарких очагов. Женщины готовили еду, месили тесто, пекли душистые лепёшки, сучили пряжу, ткали полотно, шили и вышивали под протяжные и унылые, как завывание вьюги, песни; мужчины острили домашние ножи, топоры и оружие, чинили сбрую, шили обувь и шапки, пили пиво, бузат и вино (те, кто побогаче), метали с заглянувшими промочить горло и почесать языки приятелями кости; малышня возилась близ очага с собаками и щенками, игралась деревянными и глиняными лошадками, барашками, кибиточками; дети постарше в меру сил помогали взрослым: девочки - матерям, мальчики - отцам, научаясь делать всякую домашнюю работу, а после ужина, глядя на весёлые пляски жёлтых огненных язычков на постреливающих искрами смолистых поленьях, слушали под завыванья и стук бившихся снаружи в крыши, стены и двери студёных ветров страшные сказки стариков и старух.
И только пастухам приходилось днём и ночью, в любую непогоду, оберегать от незваных гостей хозяйские табуны, отары и стада, и чем хуже была погода, тем чутче и неусыпнее они должны были бдить. Да ещё сторожевые отряды обучающейся военному делу молодёжи разъезжали от темна до темна по самому краю плато от Хаба до Напита, не спуская глаз с лежащей между горами тавров и скифскими пастбищами широкой долины, да и себя выставляя таврам напоказ, чтоб видели, что скифы всегда начеку и не вздумали сунуться к ним за лёгкой добычей. Хотя, конечно, многие входившие в пору жениховства юнцы всякий раз, отправляясь в дозор, мысленно просили Ария о встрече с таврами, мечтая привезти вождю и родным на острие копья косматую голову собственноручно убитого разбойника.
Одним из таких мечтателей был Канит. Желание добыть голову первого врага, вполне понятное после того как он стал женихом прелестной Фрасибулы (а вдруг в один распрекрасный день Савмак вернётся?!), подкреплялось у него ещё одним саднившим душу, не давая думам покоя, побуждением - стремлением отомстить за пережитый в недавнем плену у тавров страх. Эх, если б их дозорному отряду попался, возвращаясь из разбойной вылазки на пастбище, тот вожак в медвежьей шкуре, с изувеченной звериными когтями щекой!.. Или хоть этот, похожий на крысу поганец, зарезавший Сайваха...
Дозорных отрядов было четыре: два дневных (один ездил от Харака на север до пограничной с хабами Козьей горы, другой - на юг до Напита) и два ночных. Дневные дозоры состояли всего из двух десятков всадников, ибо, понятное дело, вероятность, что тавры сунутся "в гости" днём, была минимальной, а каждый из ночных отрядов, ездивших с факелами и собаками, состоял из полусотни молодых воинов. Если же днём валил густой снег, лил дождь или стоял туман, Скилак, руководствуясь здравой мыслью, что лучше перебдеть, чем потом кусать себе локти, считая потери, отправлял в сторожу тоже по полсотни воинов. Тавры, конечно, отлично видели со своих вершин, что скифы всегда начеку, и предпочитали искать добычу полегче у себя в лесах. Так что надежды Канита и подобных ему юнцов отведать таврской крови были весьма и весьма призрачны.
Каждый будущий воин, как полагается, с 13-14-ти лет получал место в одной из сотен, рядом с отцом и старшими братьями, в которой и оставался до старости, пока мог сидеть на коне, или до смерти, приходившей за многими задолго до седых волос. В дозоры из этих сотен ездила одна молодёжь до 25-ти лет, в том числе младшие сыновья Скилака и Октамасада. Через каждые семь дней, когда приходил черёд их сотни, Ариабат и Скиргитис выезжали из Таваны во главе сторожевых отрядов (попеременно то утром, то в ночь), а Канит и Сакдарис были у них десятниками над подобными себе "неоперившимися птенцами" из неродовитых семей.
Но и в свободные от сторожевой службы дни Каниту не сиделось дома. Наскоро проглотив за семейным завтраком несколько пирогов и выпив чашку тёплого козьего молока, перекинувшись парой слов с Мирсиной и приласкав младшую Госу, очень тосковавшую без почасту возившегося с нею прежде Савмака, он спешил на конюшню. Оседлав, когда мирсинину Золушку, когда выигранную Савмаком на памятных скачках белоснежную царскую кобылку, названную Вьюгой (которую Скилак сперва хотел отправить в табун, но затем передумал и отдал в утешение дочери Госе - как прощальный подарок от Савмака), то своего любимца Рыжика, он уносился в сопровождении пары сверстников из своего десятка в степь на охоту. Ни мороз и колючий ветер, ни вьюга, ни холодный проливной дождь, грязь и слякоть не могли удержать его дома - ведь с некоторых пор в глазах Канита всегда сияло яркое солнце, в ушах переливались соловьиные трели, а в сердце благоухали прекрасные весенние цветы.